Джером Джером - Трое на прогулке

Но вернемся к Джорджу. Денег у него только-только хватило на билет в вагоне третьего класса в почтовом поезде до Бадена, и все. Чтобы избежать расспросов кондуктора, он подождал, когда поезд тронется, и на ходу вскочил в вагон.

Это было его первое преступление:

а) вход в поезд во время движения;

б) причем после предупреждения должностным лицом.

Второе преступление:

а) проезд в поезде класса более высокого, чем тот, который указан в билете;

б) отказ уплатить разницу по требованию должностного лица. (Джордж говорит, что «не отказывался», а просто сказал, что у него нет денег.)

Третье преступление:

а) проезд в вагоне класса более высокого, чем тот, который указан в билете;

б) отказ уплатить разницу по требованию должностного лица. (И тут Джордж оспаривает точность протокола. Он вывернул карманы и предложил кондуктору все, что у него было, — около восьми пенсов немецкими деньгами. Он согласился пройти в третий класс, но третьего класса в поезде не было. Он был согласен на багажный вагон, но его и слушать не стали.)

Четвертое преступление:

а) занятие места без оплаты оного;

б) хождение по коридору. (Так как без оплаты сидеть ему не разрешалось, а денег у него не было, то, понятно, ничего другого делать ему не оставалось.)

Но в Германии понять — не значит простить, и путешествие из Карлсруэ в Баден оказалось для него, наверное, самым дорогим за всю жизнь.

Размышляя о том, с какой легкостью в Германии можно влипнуть в историю, неизменно приходишь к выводу, что Германия — сущий рай для нашего молодого человека. Студенту-медику, завсегдатаю ресторанов Темпля или лейтенанту, приехавшему в отпуск, жизнь в Лондоне кажется скучной и однообразной. Для здорового британца удовольствие только тогда удовольствие, когда оно запрещено законом. Все, что разрешено, его не устраивает. Он спит и видит, как бы нарушить закон. Однако в Англии тут особо не разгуляешься — чтобы учинить скандал, надо изрядно постараться.

Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Было это утром десятого ноября, накануне студенты отмечали свой праздник, и мы не без интереса просматривали раздел полицейской хроники. Как всегда, той ночью была задержана группа юнцов, конечно же, нарушавшая порядок, как это принято при входе в «Критерион». [11]

У моего друга, старосты, были дети подходящего возраста, а у нас жил племянник, оставленный на мое попечение любящей мамашей, наивно полагавшей, что ее чадо поселилось в Лондоне с единственной целью изучать инженерное искусство. По счастливой случайности, наших питомцев среди доставленных в участок не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения по поводу безрассудства и распущенности юного поколения.

— Просто интересно, — сказал мой друг староста, — до чего же прочно «Критерион» удерживает свою репутацию. То же самое творилось там и в дни моей юности: вечер всегда кончался скандалом в «Критерионе».

— Как это глупо, — заметил я.

— И как однообразно! — ответил он. — Вы и представить себе не можете, — продолжал он, и на его изборожденном морщинами лице появилось мечтательное выражение, — как могут надоесть прогулки от Пикадилли до полицейского участка на Вайн-стрит. А что оставалось делать? Спустишь, бывало, фонарь, как тут же придет фонарщик и водрузит его на место. Оскорбишь полицейского, а ему хоть бы хны — то ли не понимает, что его оскорбляют, то ли просто виду не подает. Ну можно было еще подраться со швейцаром из «Ковент-Гардена», хотя лучше было не связываться. Если он вас поколотит, то приходится выкладывать пять шиллингов, если вы его — полсоверена. Мне это развлечение было не по душе. Как-то я попытался угнать двуколку. Считалось, что это всем проделкам проделка. Было это поздно вечером, стояла она у пивной на Дин-стрит. Не успел я проехать до Голден-сквер, как меня остановила какая-то старушка с тремя детьми — двое хныкали, а третий спал на ходу. Избавиться от нее мне не удалось: прежде чем я успел что-либо предпринять, она запихала свое отродье в кеб, записала мой номер, сунула мне деньги, переплатив, как она сказала, целый шиллинг, и направила меня куда-то, как ей казалось, за Северный Кенсингстон. На деле Северный Кенсингстон оказался Уилсденом. Лошадь устала, добирались мы туда больше двух часов. Более медленных кляч я в жизни своей не встречал. Раза два я принимался уговаривать ребятишек вернуться к бабушке, но стоило мне только открыть дверцу, как самый маленький принимался орать; я пытался сплавить их другим извозчикам, но в большинстве своем они отвечали мне словами популярной тогда песенки: «Эх, Джордж! Уж больно многого от жизни хочешь ты!» Один же предложил передать моей жене прощальное письмо, а другой пообещал прийти весной на кладбище и помянуть меня. Когда я влезал на козлы, то мечтал, как сядет ко мне желчный полковник, а я увезу его за дюжину миль от того места, куда ему надо, брошу на произвол судьбы в глухой трущобе, где кеба днем с огнем не сыщешь, и умчусь, осыпаемый проклятиями. Что бы из этого вышло — сказать трудно, все зависит от обстоятельств и самого полковника. Но мне и в голову не могло прийти, что я потащусь в дальний пригород, опекая беззащитных младенцев. Нет, — закончил мой друг староста, глубоко вздохнув, — в Лондоне любителям нарушать порядок не развернуться.

В Германии же все наоборот, вам и не придется лезть на рожон. Здесь запрещено много такого, что весьма легко сделать. Каждому молодому англичанину, желающему влипнуть в скандальную историю и не видящему у себя на родине к этому возможностей, я бы советовал купить билет в Германию; обратного же билета брать не следует — он годен лишь в течение месяца, так что деньги наверняка пропадут.

В полицейском путеводителе по «Фатерланду» он найдет список запретных деяний, который вызовет у него живой интерес. В Германии запрещено вывешивать из окон постели. Можно начать с этого. Помахав одеялом из окна, попадешь в полицейский протокол, не успев и позавтракать. На родине можно самому повиснуть на подоконнике, и никого это не будет волновать, если, конечно, при этом не разобьешь старинные фонари и не сорвешься вниз, поранив случайного прохожего.

В Германии запрещено появляться на улицах в маскарадных костюмах. Один мой знакомый шотландец, которому случилось как-то зимой побывать в Дрездене, первые несколько дней провел в дебатах с саксонским правительством по поводу своего наряда. Его спросили, что он делает в этой одежде. Особой любезностью он не отличался. Он сказал, что носит ее. Его спросили, зачем он ее носит. Он ответил, что для тепла. Ему прямо заявили, что слова его не вызывают доверия, и в закрытом фургоне доставили в гостиницу. Потребовалось личное вмешательство министра иностранных дел Ее Величества, который заверил немецкие власти, что для многих уважаемых законопослушных подданных Британской короны такая одежда является традиционной. По дипломатическим соображениям они приняли разъяснения, но и по сей день остаются при особом мнении. К английским туристам они попривыкли, но джентльмена из Лейстершира, приглашенного немецкими офицерами на охоту стоило ему выйти из гостиницы, тут же арестовали и препроводили в полицию, где ему пришлось давать объяснения по поводу легкомысленного костюма.