Игорь Губерман - Камерные гарики

но тяжелее, чем бутылку,

отныне я не подниму.

Загорск – Волоколамск – Ржев – Калуга —

Рязань – Челябинск – Красноярск

79 – 80 гг.

В лагере я стихов не писал, там я писал прозу.

Судьбы моей причудливое устье

внезапно пролегло через тюрьму

в глухое, как Герасим, захолустье,

где я благополучен, как Муму.

Все это кончилось, ушло,

исчезло, кануло и сплыло,

а было так нехорошо,

что хорошо, что это было.

Живя одиноко, как мудрости зуб,

вкушаю покоя отраду:

лавровый венок я отправил на суп,

терновый – расплел на ограду.

Приемлю тяготы скитаний,

ничуть не плачась и не ноя,

но рад, что в чашу испытаний

теперь могу подлить спиртное.

Все смоет дождь. Огонь очистит.

Покроет снег. Сметут ветра.

И сотни тысяч новых истин

на месте умерших вчера

взойдут надменно.

С тех пор как я к земле приник,

я не чешу перстом в затылке,

я из дерьма сложил парник,

чтоб огурец иметь к бутылке.

Живу, напевая чуть слышно,

беспечен, как зяблик на ветке,

расшиты богато и пышно

мои рукава от жилетки.

Навряд ли кто помочь друг другу может,

мы так разобщены на самом деле,

что даже те, кто делит с нами ложе,

совсем не часто жизни с нами делят.

Я – ссыльный, пария, плебей,

изгой, затравлен и опаслив,

и не пойму я, хоть убей,

какого хера я так счастлив.

Я странствовал, гостил в тюрьме, любил,

пил воздух, как вино,

и пил вино, как воздух,

познал азарт и риск, богат недолго был

и вновь бездонно пуст.

Как небо в звездах.

Я клянусь всей горечью и сладостью

бытия прекрасного и сложного,

что всегда с готовностью и радостью

отзовусь на голос невозможного.

Не соблазняясь жирным кусом,

любым распахнут заблуждениям,

в несчастья дни я жил со вкусом,

а в дни покоя – с наслаждением.

Что ни день – обнажившись по пояс,

я тружусь в огороде жестоко,

а жена, за мой дух беспокоясь,

мне читает из раннего Блока.

Я снизил бытие свое до быта,

я весь теперь в земной моей судьбе,

и прошлое настолько мной забыто,

что крылья раздражают при ходьбе.

Я, по счастью, родился таким,

и устройство мое – дефективно:

мне забавно, где страшно другим,

и смешно даже то, что противно.

Мне очень крепко повезло:

в любой тюрьме, куда ни деньте,

мое пустое ремесло

нужды не знает в инструменте.

Мне кажется, она уже близка —

расплата для застрявших здесь, как дома:

всех мучает неясности тоска,

а ясность не бывает без погрома.

Когда в душе тревога, даже стены,

в которых ты укрылся осторожно,

становятся пластинами антенны,

сигналящей, что все кругом тревожно.

Настолько я из разных лоскутков

пошит нехорошо и окаянно,

что несколько душевных закутков

другим противоречат постоянно.

Откуда ты, вечерняя тоска?

Совсем еще не так уже я стар.

Но в скрежете гармонию искал

и сам себя с собой мирить устал.

Я вернулся другим – это знает жена,

что-то прочно во мне заторможено,

часть былого меня тем огнем сожжена,

часть другая – тем льдом обморожена.

Порядка мы жаждем!

Как формы для теста.

И скоро мясной мускулистый мессия

для миссии этой заступит на место,

и снова, как встарь, присмиреет Россия.

Меня растащат на цитаты

без никакой малейшей ссылки,

поскольку автор, жид пархатый,

давно забыт в сибирской ссылке.

Когда уходил я, приятель по нарам,

угрюмый охотник, таежный медведь:

– Послушай, – сказал мне, —

сидел ты не даром,

не так одиноко мне было сидеть.

Всех, кто встретился мне на этапах

(были всякие – чаще с надломом),

отличал специфический запах —

дух тюрьмы, становящейся домом.

На солнце снег лучится голубой,

и странно растревожен сонный разум,

я словно виноват перед тобой,

я словно, красота, тебе обязан.

Кочевник я. Про все, что вижу,

незамедлительно пою,

и даже говный прах не ниже

высоких прав на песнь мою.

Когда я буду немощным и хворым,

то смерть мою хотел бы встретить я

с друзьями – за вином и разговором

о бренности мирского бытия.

Мы бы не писали и не пели,

все бы только ржало и мычало,

если бы Россия с колыбели

будущие песни различала.

Случайно мне вдруг попадается слово,

другими внезапными вдруг обрастает,

оно – только семя, кристаллик, основа,

а стих загустеет – оно в нем растает.

Ночью мне приснился стук в окошко.

Быстрым был короткий мой прыжок.

Это банку лапой сбила кошка.

Слава Богу – рукопись не сжег.

Мне не жаль моих азартных дней,

ибо жизнь полна противоречий:

чем она разумней, тем бедней,

чем она опасней, тем беспечней.

Есть время жечь огонь и сталь ковать,

есть время пить вино и мять кровать;

есть время (не ума толчок, а сердца)

поры перекурить и осмотреться.

По здравому, трезвому, злому суждению

Творец навсегда завещал молчаливо

бессилие – мудрости,

страсть – заблуждению

и вечную смену прилива-отлива.

Мир так непостоянен, сложен так

и столько лицедействует обычно,

что может лишь подлец или дурак

о чем-нибудь судить категорично.

О девке, встреченной однажды,

подумал я со счастьем жажды.

Спадут ветра и холода —

опять подумаю тогда.

Что мне в раю гулянье с арфой

и в сонме праведников членство,

когда сегодня с юной Марфой

вкушу я райское блаженство?

Ко мне порой заходит собеседник,

неся своих забот нехитрый ворох,

бутылка – переводчик и посредник

в таких разноязыких разговорах.

Брожу вдоль древнего тумана,

откуда ветвь людская вышла;

в нас есть и Бог, и обезьяна;

в коктейле этом – тайны вишня.

Может быть, разумней воздержаться,

мысленно затрагивая небо?

Бог на нас не может обижаться,

ибо Он тогда бы Богом не был.

От бессилия и бесправия,

от изжоги душевной путаницы

со штанов моего благонравия