Игорь Губерман - Камерные гарики

Душа лишается невинности

гораздо ранее, чем тело;

во всех оплошностях наивности —

она сама того хотела.

Прихоти, чудачества, капризы —

это честь ума не умаляет,

это для самой себя сюрпризы

грустная душа изготовляет.

Я ведал много наслаждений,

высоких столь же, сколь и низких,

и сладострастье сновидений —

не из последних в этом списке.

По капелькам, кусочкам и крупицам

весь век мы жадно ловим до кончины

осколки той блаженности, что снится,

когда во сне ликуешь без причины.

Средь шумной жизненной пустыни,

где страсть, и гонор, и борение,

во мне достаточно гордыни,

чтобы выдерживать смирение.

А жизнь летит, и жить охота,

и слепо мечутся сердца

меж оптимизмом идиота

и пессимизмом мудреца.

Раскрылась доселе закрытая дверь,

напиток познания сладок,

небесная высь – не девица теперь,

и больше в ней стало загадок.

Почти старик, я робко собираюсь

кому-нибудь печаль открыть свою,

что взрослым я всего лишь притворяюсь

и очень от притворства устаю.

Друзья мои живость утратили,

угрюмыми ходят и лысыми,

хоть климат наш так замечателен,

что мыши становятся крысами.

Серость побеждает незаметно,

ибо до поры ютится к стенкам,

а при этом гибко разноцветна

и многообразна по оттенкам.

Что ни год, без ошибок и промаха

в точный срок зацветает черемуха,

и царит оживленье в природе,

и друзья невозвратно уходят.

На свете есть таинственная власть,

ее дела кромешны и сугубы,

и в мистику никак нельзя не впасть,

когда болят искусственные зубы.

Духом прям и ликом симпатичен,

очень я властям своим не нравлюсь,

ибо от горбатого отличен

тем, что и в могиле не исправлюсь.

Нет, будни мои вовсе не унылы,

и жизнь моя, терпимая вполне,

причудлива, как сон слепой кобылы

о солнце, о траве, о табуне.

Сладок сахар, и соль солона,

пью, как пил, и живу не напрасно,

есть идеи, желанна жена,

и безумное время прекрасно.

Когда в душе царит разруха —

не огорчайся, выжди срок:

бывает время линьки духа,

его мужания залог.

Впечатывая в жизнь свои следы,

не жалуйся, что слишком это сложно;

не будь сопротивления среды —

движенье б оказалось невозможно.

За веком век уходит в никуда,

а глупости и бреду нет конца;

боюсь, что наша главная беда —

иллюзия разумности Творца.

Вчера я жизнь свою перебирал,

стихов лаская ветхие листки,

зола и стружки – мой материал,

а петь мечтал – росу и лепестки.

К приятелю, как ангел-утешитель,

иду залить огонь его тоски,

а в сумке у меня – огнетушитель

и курицы вчерашние куски.

Бездарный в акте обладания

так мучим жаждой наслаждений,

что утолят его страдания

лишь факты новых овладений.

Огонь печи, покой и тишина.

Грядущее и зыбко, и тревожно.

А жизнь, хотя надежд и лишена,

однако же совсем не безнадежна.

Я часто вижу жизнь как сцену,

где в одиночку и гуртом

всю жизнь мы складываем стену,

к которой ставят нас потом.

Блаженны, кто жизнь принимает всерьез,

надеются, верят, стремятся,

куда-то спешат и в жару, и в мороз,

и сны им свирепые снятся.

С возрастом отчетливы и странны

мысли о сложившейся судьбе:

все ловушки, ямы и канканы —

только сам устраивал себе.

Зря ты, Циля, нос повесила:

если в Хайфу нет такси,

нам опять живется весело

и вольготно на Руси.

Когда я оглохну, когда слепота

запрет меня в комнатный ящик,

на ощупь тогда бытия лепота

мне явится в пальцах дрожащих.

Ты со стихов иметь барыш,

душа корыстная, хотела?

И он явился: ты паришь,

а снег в Сибири топчет тело.

Слаб и грешен, я такой,

утешаюсь каламбуром,

нету мысли под рукой —

не гнушаюсь калом бурым.

Моим стихам придет черед,

когда зима узду ослабит,

их переписчик переврет

и декламатор испохабит.

Я тогу – на комбинезон

сменил, как некогда Овидий

(он также Публий и Назон),

что сослан был и жил в обиде,

весь день плюя за горизонт,

и умер, съев несвежих мидий.

То ли такова их душ игра,

то ли в этом видя к цели средство,

очень любят пыток мастера

с жертвой похотливое кокетство.

Приятно думать мне в Сибири,

что жребий мой совсем не нов,

что я на вечном русском пире

меж лучших – съеденных – сынов.

Мне, судя по всему, иным не стать,

меня тюрьма ничуть не изменила,

люблю свою судьбу пощекотать,

и, кажется, ей тоже это мило.

Боюсь, что жар и горечь судеб наших

покажется грядущим поколеньям

разнежившейся рыхлой простоквашей,

политой переслащенным вареньем.

И мысли, и дыхание, и тело,

и дух, в котором живости не стало, —

настолько все во мне отяжелело,

что только не хватает пьедестала.

В любви к России – стержень и основа

души, сносящей боль и унижение;

помимо притяжения земного,

тюремное бывает притяжение.

За года, что ничуть я не числю утратой,

за кромешного рабства глухие года

столько русской земли

накопал я лопатой,

что частицу души в ней зарыл навсегда.

Есть жуткий сон: чудовище безлико,

но всюду шарят щупальца его,

а ты не слышишь собственного крика,

и близкие не видят ничего.

Сибирь. Ночная сигарета.

О стекла снег шуршит сухой,

и нет стыда, и нет секрета

в тоске невольничьей глухой.

Я пил нектар со всех растений,

что на пути своем встречал;

гербарий их засохших теней

теперь листаю по ночам.

Как дорожная мысль о ночлеге,

как виденье пустыни – вода,

нас тревожит мечта о побеге

и тоска от незнанья – куда.

Был ребенок – пеленки мочил я, как мог;

повзрослев, подмочил репутацию;

а года протекли, и мой порох намок —

плачу, глядя на юную грацию.

Как ты поешь! Как ты колышешь стан!

Как облик мне твой нравится фартовый!

И держишь микрофон ты, как банан,

уже к употреблению готовый.

Словить иностранца мечтает невеста,