Игорь Тарабукин - То втык, то ВТЭК…

— На наш век хватит! — Молвил прадед
И стал рубить леса не глядя.
— На наш век хватит! — Молвил дед
И закоптил весь белый свет.
— На наш век хватит! — Молвил сын
И вылил в речку керосин.
— На наш век хва… — Открыл рот внук,
Дохнул и обмер.
Всё. Каюк!

Кошмарный сон охотнику приснился:
Стоит он посередь лесной поляны,
А вкруг поляны — девятнадцать ёлок.
Под каждой ёлкой — по большому зайцу…
— Где ж тут кошмар? Удача! Знай пали!
— Попробуй только! Девятнадцать зайцев!
У каждого из зайцев по двустволке,
И все стволы нацелены в тебя!
— Вот это сон!! И что же было дальше?
— А дальше что?! Охотник наш проснулся.
И до сих пор сидит, не шелохнётся.
В глазах застыла заячья тоска!

О счастье косой панегирики пел:
— Ах, свежая травка… Мечта! Объеденье!
А волк исподлобья на зайца глядел.
У волка о счастье своё представленье.

Он был скромным зайцем, добрейшим косым.
Свой след оборвал на просёлке…
Мы память о нём навсегда сохраним!

Лиса, покаявшись, дала публично слово:
— С разбоем — всё! Не трону и пера.
Вот разве лишь цыплёночка какого…
И то с согласья птичьего двора!
Какой был шум! Какое ликованье!…
Хмельной петух, усевшись на забор,
Кричал о гармоничном процветанье,
Какого не видали до сих пор.
Лиса довольна — каждый день к обеду
Пред ней пернатой живности гора:
Во имя кур, от имени наседок,
По порученью птичьего двора…
Лиса не дура.
Дуры куры!

Я чижа упрятал в клетку…
Это зло!
Но чижам в лесу нередко
Не везло.
Ищут, мечутся, а корму…
Тру–ля–ля!
А теперь ему сверх нормы —
Конопля!
Всё, что хочет, — цвет и корни!…
Щедрый стол!
Я и клетку попросторней
Приобрёл,
Окружил его заботой…
Где же свист?!
Взял и сдох он отчего–то…
Анархист!

В лесу известны все дела:
Орлу на уровне орла,
Грачу на уровне грача,
Сычу на уровне сыча…
А что там знает воробей,
Не представляю, хоть убей!

Природа нам из скудных сумм
Даёт здоровье или ум.
Вот почему во все века
Так трудно выжить дурака!

Кругом — дома… дома… дома…
Необжитого места нету.
Устало кружится в дымах
Малометражная планета!

В консервной банке с надписью «Закуска»
Пришло письмо в далёкий, дымный век:
«Привет тебе, жующий человек,
От самого последнего моллюска».

«Трибуна всё стерпит» — порой говорят,
Трибуна терпела три года подряд.
Терпела, когда, не сумняся ни в чём,
Сулили с неё производства подъём.
Скрипела, когда, об авралах трубя,
С неё обвиняли всех, кроме себя.
Терпела и в тот неприятный момент,
Когда прозвучал с неё дутый процент.
Но тут вдруг оратор, доволен и горд,
Сказал, что продукция вся — высший сорт!
Вот тут уж трибуна стерпеть не сумела
И, треснув, под бравым оратором села,
Поскольку о качестве это враньё
Теперь уже кровно касалось её!

За сахар, косточку с мясцом
Готов юлить, вилять хвостом.
У многих эта есть черта,
Нет, к сожалению, хвоста!

Границ тщеславие не знает.
Всё важно: прикус, профиль, фас.
Мы демонстрируем хозяев,
Они показывают нас.

Привык ходить на поводке.
Но, если лаять откровенно,
Вся наша жизнь несовершенна…
И поводок не в той руке!

Сел человек за стол с вином.
Собаке место — под столом.
Но вот потерян рюмкам счёт…
И всё теперь наоборот!

— Я в этом деле съел собаку! —
Твердил один хвастун со смаком.
Но если глянуть на дела,
Собака ма–ахонькой была!

Сижу. Смотрю. С азартом лаю…
А мне дают за лай под зад.
И я на время замираю…
Собачья жизнь, как говорят!

Здесь похоронена душа
Не боле медного гроша…
Душе пристало возноситься,
Но Бог решил не мелочиться!

Мечтал о бронзе все свои лета...
Покойный до последнего момента
И мнит себя сейчас под монументом,
Хотя над ним — обычная плита.

Покойный весь свой век служил.
Служил кому придётся…
Теперь и Богу будет мил,
И с чёртом уживётся!

Под этим камнем графоман!
Не потревожь его, прохожий.
Не то он вдруг проснуться может
И настрочит ещё роман!

Он оптимистом был во всём
И даже верил в показуху…
При благодушии таком
Ему и камень будет пухом!

Здесь и тиха, и безучастна
Лежит сварливая жена.
О ней супругу ежечасно
Напоминает тишина.

Ходить в строю покойный не любил,
Душа уединения искала…
И не нашла. И здесь — ряды могил,
И тот же строй, и те же интервалы!

И в это папа веровал, и в то,
Меняя убеждения и взгляды,
И так был щедр на звонкие тирады,
Что сын теперь не верит ни во что!

Мы в детстве — нигилисты! И с пелёнок
Подчас шумим, что жизнь совсем не та.
Но срок пришёл, и бывший жеребёнок
Осмысливает мудрость хомута.

Кататься просто! Мчишь, не беспокоясь,
Туда–сюда… Купил ещё билет.
А жизнь одна!
Она, как дальний поезд,
Которому возврата нет.
Не окажись, дружок, на перегоне
Не в том составе и не в том вагоне!

Зря все доводы истратив,
Отыскал отец штаны:
— Глянь! Заплата на заплате.
Сохранил ещё с войны.
Так и жил в твои–то годы…
Сын воскликнул: — Ну, дела!
Неужели эта мода
И тогда уже была?!

Сын судит резко: да и нет!
А я: как знать?… Быть может…
Век сына — начатый сюжет,
А мой — во многом прожит.
И всё ж завидую ему,
Его незрелому уму!

Всему свой срок: в младенчестве — забавы,
Дерзанья — в юности, а в старости — покой
И жалок тот, кто в юности кудрявой
Бредёт с благоразумною клюкой!