Дмитрий Горчев - Понаехавшие [сборник]

Но когда откроется рот, я скажу им одно только слово:
Только одно: пошли вы все нахуй.

Когда приходит осень, всё покрывает плесень,
ревёт, блуждая в тучах, летучий серафим.
И дряхлые надежды в потрескавшемся гриме
собой торгуют робко у входа в райсобес.

Когда приходит осень, роняет ветер наземь
усталых пешеходов в кургузых пиджаках.
Они лежат недвижно, с торчащими ногами
и, обходя их, дамы брезгливо морщат нос.

Когда приходит осень, текут по стёклам слёзы
и мокрая старушка в протухшем шушуне
разбавленною водкой торгует из подмышки,
чтоб рваный рупь целковый набить себе в матрац.

Когда приходит осень, я ухожу из дома,
несу старушке мокрой последний рваный рупь.
С восставшею из гроба трухлявою надеждой
всю ночь, стуча костями, мы пляшем и поём.

Осенней скушною порой
с души слезает позолота,
ломает челюсти зевота
и вылезает геморрой.

Осенней скушною порой
приходит время пресной прозы
и тело стынет на морозе
шестиконечною звездой.

Осенней скушною порой
съедает ночь сырое утро,
богобоязненно и мудро
звенит мерзавец заводной.

Осенней скушною порой
кого-то жалко отчего-то
и запирает Бог ворота
в небесный город золотой.

Я ехал к милой в грязном паровозе.
Стучали стёкла. Падали младенцы.
Стояла драка за последним полотенцем,
храпела баба в тридцать пятой позе.

Но паровоз застыл на скользком склоне.
И машинист, с утра напившись пьяным,
сорвал в пяти вагонах три стоп-крана
и, воздух выпустив, издох в штабном вагоне.

А паровоз топтался перед камнем:
пойдёшь направо – быть без кочегара,
налево ждут нерусские татары —
секир-башка, пишите ярославне.

Ключ со звездой утерян шестигранной,
и туалет закрыт теперь навеки.
Протухли пиво, сало, чебуреки,
и кипяток иссяк в нутре титана.

Шёл паровоз. Торосы, торф, цыгане.
Разграблен был последним белочехом.
Ты знаешь, милая, я правда к тебе ехал.
Но умер от чесотки в Джезказгане.

Ну а мы – тончайшие сущности,
мы – жидчайший эфирный компот.
Время нас пинает бесчувственно,
погружая нам ноги в живот.
Обезножены и безвилочны,
мы парим над кистями икры,
батареей зенитно-бутылочной шашлыков,
коньяков, хванчкары.
Нам не чужды радости жизни, но когда
мы снимаем штаны,
глаз за нами следит укоризненный
из сияющей вышины.
Нам немного и нужно-то, в сущности:
что-то выебем, что-то сожрём.
Мы сюда ведь резвиться отпущены
в этот кем-то потерянный дом.
И раздавшись вширь от ширпотреба,
разеваем в трамвае хайло
и глядим на бездушное небо сквозь
бутылочное стекло.
У стены, в ожиданьи расстрела,
надуваем дрожа пузыри.
Ну? Кому бегемотова тела? Но с поющею
птичкой внутри.

Порою надев лапсердак и ушанку,
я отправляюсь в мечеть спозаранку.
Но воняет ушанка и жмёт лапсердак,
и, похоже, я делаю что-то не так.

А когда больше нет у меня сигарет,
я себе покупаю в Шушары билет.
Но не сеют в Шушарах ни рожь, ни табак,
не плывёт в реке грек, не свистит в реке рак.

А когда в моём доме иссякнут продукты,
постучит в мои двери усталый кондуктор.
И мы пьём с ним вино, в коем плесень и мрак.
Но кондуктор дурак и я тоже мудак.

И когда из свирели волшебные трели
я извлекаю под звуки метели,
тихо входит соседка и бьёт мне в пятак.
Ибо здесь я никто и зовусь я никак.

Всё хуже различаю я людей.
Всё меньше мне понятны их занятья.
Какое нынче носят в клобы платье?
Как величают нонеча блядей?

Какие пьют напитки по утрам?
Какие внутрь употребляют блюда?
Чем лечатся от горя и простуды?
Кого ебут? Чем прикрывают срам?

Кто в каторге: разбойник иль поэт?
И велика ли очередь к дантисту?
Какой пиздец шифруют программисты?
И чей привет им передал Медвед?

Увы, но нет мне места в том строю
и потому я днём копаю в поле брюкву,
пилю под корень вымерзшую клюкву,
а по ночам читаю букву Ю.

Он был парнишкой молодым
паял детекторный приемник.
Был голос чист его и звонок
как у певца Кола Бельды.

Ах, время! – тополиный пух:
стал мальчик старцем слишком бойким
и, притаившись на помойке,
клюкой насилует старух.

Когда две коровы ебутся под елкой,
я достаю из ягдташа двустволку,
палю прямо в неба бездонную высь,
и мне заебись.
Как же мне заебись!