Вячеслав Злобин-Алтайский - Незримая сила. Рассказы

А еще помнишь, моя милая, как в партизан мы играли, когда снегу целый ворох повсюду выпал – по чужим огородам ползали. Как забавно нам было думать про отвагу свою и представлять себя народными мстителями, а хозяев огородов – немцами. Не это ли были захватывающие дух острые ощущения?! Вспоминаю, как собака одна дикошарая, соседей Волковых, на нас накинулась. Испуг был колоссальнейший, безмерный. А я-то об твоей душеньке сразу позаботился – прикрылся тобой, чтоб воспитывать тебя отважной. А ты возьми да отвернись от глаз собаки, не устояла – вот тогда она тебя на зуб и попробовала. А я кричал самоотверженно, чтоб ее перепугать. И все мы втроем тогда орали, каждый о своем. Еще я по старшинству тогда подзатыльник получил от «немца», от Волкова-то. Помнишь? Ты-то от укуса все ревела, а мне от такой боевой разведки по огородам ох как весело было. И ты от избытка любви неделю ненависть ко мне испытывала. А я на тебя был не в обиде…

А помнишь, как влюбилась ты в этого олуха, ничтожество и пигмея – Герасима, Герку. Жирный такой, неповоротливый и пузатый всю жизнь был. Царствие ему Небесное: отмучился, прибрала его земля-матушка. А ты об нем не печалься – был такой в твоей жизни и вышел весь, не велика в том беда. Поди, какой старичок уже прибился к тебе ныне, чтоб любовь до конца дней своих с тобой вместе вымучивать. Поощряю, если так! Разумное дело, если полюбовное.

Писать на сегодня, пожалуй, завершаю. С пером что-то сталось – двоит и марает. Сама видишь.

Ты, Марусенька дорогая, не беспокойся. Теперь, пока не пройдет эта чесотка моя вероломная, буду писать тебе и радовать. Может, и не раз на дню. У меня в том потребность очевидная и жизненно необходимая. Вышибать болезнь только таким методом и надо, философствуя денно и нощно.

Целую тебя ненаглядную и поминай как звали!

Твой любящий старший брат и единственный».

Сижу теперь, попеременки с Прасковьей почесываюсь и ищу основательный повод, чем отвлечь свою назойливую болезнь, каким новым умственным занятием ее остановить.

Только что, на днях, написал я это пространное письмо своей сестренке Марусеньке – шедевральное, потому как оно не только по смыслу таковое, но и по механизму его рождения. Все же писал-то я его настоящим пером – раритетом прошлого века. Оно ведь не с автоматической подачей чернил, а с механической. Авторучка – что? Извращение прогресса. А вот перо, насухую в чернильницу макаемое, – безусловное веяние прошлой неспешной и романтической жизни.

Ни для кого не секрет, что все беды нашего безумного времени от скорости его течения произрастают. И чем больше сумасшествия в мире творится, тем стремительнее оно ускоряется. А куда?

Хочется в связи с этим спросить человечество, Гоголю вторя: чудо-тройка, куда ж несешься ты, куда все так устремились безо всякой оглядки в прошлое? Скажу уверенно и определенно: к своему закономерному закату, к концу света мчатся все. Чем скорее раскручивается колесница истории, тем немыслимо ближе подвигаются к нам темные времена. И о всяких зловещих эпидемиях нам об том недвусмысленно телевизор неустанно трезвонит.

Хоть я и сторонний наблюдатель всей этой пляски с саблями насчет пандемии, но отчетливо вижу предвестие падения в бездну. Я-то хорошо для себя усвоил, что именно Господь имел в виду, когда давал понять: Апокалипсис, мол, не для тех, кто бежит без оглядки впереди всех, а для тех, кто не грешит и пребывает в философском спокойствии. Вот в этом-то состоянии я и пребываю, думая о прошлом с благоговением, соблюдая все патриархальное, очищая свой дух от всяких пандемийных катастроф. Мне чужды настроения полного упадничества и страха, более того, неприемлема праздность, о которой слагал поэмы Пушкин – например, про пир во время чумы. Ко всем таким неадекватным настроениям я глубокомысленно равнодушен, но созерцателен.

Я знаю: ни одна зараза меня так просто голыми руками не возьмет и не отправит в мир иной, а если и отправит, то не с помощью этих призрачных «корон», которыми нас запугивают. Если слабость какая меня и может одолеть, так только от лет старческих, от эволюционной немощи.

Тем более подозреваю я, что вся эта оголтелая пандемийная сумятица дело рук мировой олигархии: тут огромадными деньгами и переустройством жизненного уклада пахнет. А я за уклад патриархальный и потому не поддаюсь меркантильным веяниям времени.

Чего греха таить, случалось в прошлый раз у меня подозрение, что ухо мое оттого чесалось, что инфекция подействовала и втайне от меня разлагала мой организм. Был грех, но все же, повинюсь откровенно за свою слабость и малодушие мимолетное, причина недуга совсем иная. Я просто от любви к своей собаке Прасковье самовнушением и обезьянничаньем маялся. Но не дело беспрестанно следить за капризами животного и зазывать на себя всякие ее болезни. Потому теперь на лапы Прасковьи надеваю варежки, чтобы она у меня смирно лежала и не провоцировала.

А если по болезни не собачьей продолжать разговор, то мои убеждения не совпадают и не согласовываются с теорией инфекционного их происхождения. Они липнут «коронами» своими к гражданам, ослабшим вконец не столько от немощи старческой или, скажем, от духа сатанинского, сколько от всяких чрезмерностей – обжорства, пьянства и разврата. А я еще как боровик, крепкий и красивый, до сих пор не страдаю этими пороками неприглядными.

А еще я верю в Апокалипсис, потому как с Верой и Правдой еще многие лета можно вот так свободно писать мемуары и не думать о том, что тебе может и за сто лет быть. Ведь известно, что Господь спасает таких, как я, и жизнь за белоснежным листом бумаги дает радость и вдохновение, а это и составляет райскую жизнь. Вся такая напускная шумиха совсем не пугает богопослушного и мыслящего человека.

Так вот, я начал с того, что сестренке моей милой в прошлый раз нацарапал письмо – от того и продолжим.

Ответное послание, взволнованное, быстро пришло от Марусеньки. Писала сестрица мне в почту электронную, так как она у меня современная и продвинутая.

У меня же компьютер был такого стародавнего рождения, что сейчас и не сыщешь днем с огнем такой. В шифоньере одежном стоит пылится и подает признаки жизни только тогда, когда я с кем в переписку вступаю. А так этот аппарат – пустая вещь, только зрение притупляет. И купил я его за бутылку водки у соседского дворника. Уж больно убедительно просил он у меня взаймы – готов был мать родную с горячки продать.

Когда я проверяю почту, то вынимаю этот кинескоп из своего «загашника», ставлю на табуретку и, сидя на диване, вникаю в тексты. Редко мне пишет кто так, по-современному. Иной раз пользуюсь клавишами почти бессознательно, но почтовые отправления осваиваю. С придыханием читаю сейчас письмо сестрицы: