Вячеслав Злобин-Алтайский - Незримая сила. Рассказы

Тут я, возмущенный, обернулся к Савелию:

– Ты что – поляк?

– Это почему же? – переспросил удивленный брат.

– Только каждый поляк был за Смутное время двумя руками, – пояснил я со всевозможной консервативной силой.

– Тиша, голубь мой сизый! Это ж полет свободной мысли, а ты национальностями ругаешься!

– Все одно: ты – поляк, и твой предводитель тоже… И русское достоинство оскорбляешь. Одним словом – интервенты вы, – огрызнулся я.

– Но и ты тогда Сусанин – темный как лес!.. – отомстил он мне, пристально глядя в мои немигающие глаза.

– Зато пролетарий… и душа русская! – поставил я жирную точку в политической полемике.

На том мы тогда и разошлись, злые и непримиримые.

Как бы иной раз сгоряча ни плевали мы в родственные души, а все же наша влюбленность друг в друга не знала пределов. А иначе, если бы я их не любил возвышенной братской любовью, то и не удосужился бы напрягать свой ум и перо, повествуя о них. Все они всегда оставались для меня как малые дети, а я для них как исцеляющий архангел Рафаил, а иной раз и как судья карающий. Все это во мне как-то замысловато сочеталось, лишь имело выражение свое как бы тайное, в глубинах моей души действующее.

Взять хоть того же Савелия. Ну, истый Люцифер и в мои праведные рамки не вписывающийся, казалось бы. Но я-то знаю, что он дитя дитем и душа у него может быть шире самой матушки Волги, и этим все сказано. Душа таких размеров не может быть по определению корыстной.

Всякая блудливая работа мысли от бескрайности желаний исходит. И разве Савелий виноват, что все и сразу ему хочется, и жить спешит, и переустройством мира болеет пламенно? А я, как в прошлый раз, про «поляка», веским карающим словом заронил в его сердце сомнение, чтоб чрезмерно не бесновался. И поверьте, что переживаниями он озаботился, но беда его – ненадолго.

А как, к примеру, мой братишка Савелий любить может! Не каждому дано дар такой иметь. Часто гуляем мы по праздникам по-братски, без всяких приставленных Богом к нам своих суженых. Такое правило у нас заведено: весельем забавляться исключительно в кругу родных кровинушек. А суженые – это уже вторичные приложения. Но страдает Савелий безмерно, крепко и самозабвенно от этого.

Помню, в Верочку свою он влюбился нешуточно. Первое время ходил с большими глазами, удивленными, а когда понял, что это любовь – перестал удивляться, недоумением озадачился: где ж от такой любви поцелуи, где эротика, где таинство?

Скажем так, Верочка была чрезвычайно интеллигентной особой. Может быть, интеллигентнее своего пылкого до идей жениха. Она работала библиотекаршей и принимала все его ухаживания только поэтически. Савелию нужна была всеобъемлющая любовь, а Верочке – духовная. В возвышенности их чувств ни у кого не было сомнений. Но ее платонические чувства настолько были безмерны, что брат иной раз впадал в отчаяние. А однажды чуть не повесился. Верочка хотя и поняла тогда серьезность намерений Савелия, который к тому же подарил ей свою руку и сердце без остатка, но осталась неприступна. Она берегла свою невинность как зеницу ока. Смысл ее молодости в том и пребывал. Для Верочки выше этой ценности ничего не существовало.

Чего уж греха таить – бурная история, со страстями нешуточными, с серенадами, никому покою не давала.

Признаю: Савелий, конечно, бескорыстный парень, но иногда какая-то червоточина будила его. Это случалось, когда его захлестывал очередной ураган чувств и он в запале страсти выкладывал ее коварное качество наружу. Порой одержимость эмоций вдрызг разносила благородные помыслы. И я думал, раз уж он в пылу чувств об интимном изливался вслух, то крайность эта подлости равна. Но если он и подлецом казался, то своим, а значит, невиновным. А посвящал он в тайны своей шекспировской любви дословно:

– Как же может жить моя любовь истинная, искренняя к любимой без поцелуев? – ставил вопрос ребром мой горемычный брат, озадачивая Верочку.

Она, говорил Савелий, прятала глаза, ковыряла ногтем обои на стенке и с глубоким сожалением отвечала:

– Савик, я не какая-нибудь вольная девица – я порядочная. Такие чувства выражаются в рамках семейного таинства, а мы пока связи душевные только ищем меж собой. Зачем же нам нахрапом нарушать такие тонкие еще духовные узы?

– Но любовь наша должна пребывать в нежности, а не в расчете, – возражал любвеобильный брат. – Если мы нежность свою воплотим в целование, то и узы укрепятся. И губы наши их прочувствуют. А если этого совершать не будем, так и все отношения наши глубокие насмарку пойдут. И расчет на семейное таинство растает… И головы мы не потеряем, и позабудем про наше счастье.

– Я счастлива уже в том, что надежда меня питает на нашу скорую близость, и жду, когда это таинство совершится, – откровенно толкала она брата к законности желаний.

Однажды, в замужестве, забыв о природной своей интеллигентности и включив свое поэтическое сознание, Верочка Савелию изменила. Свершилось это на заре лихих девяностых, когда брата охватила революционная лихорадка.

– Как же такое могло статься? – озадачился он вопросом, когда встряхнулся от политического угара и понял, что обожаемый им соратник по партии вероломно побывал в теле любимой.

– Савик, я глубоко порядочная женщина, но поэтическая душа моя вдруг воспела самыми звонкими струнами, оттого я и поддалась чувствам предательским и провокационным. Возвышенное мое назначение обернулось низменным, – каялась с красным от стыда лицом Верочка.

Надо сказать, все же чудаковатые братья мои в любви. Один олух, другой деспот. И это очевидная клиника. Наградил же Бог меня такими родственниками, очевидно, сыграл со мной злую шутку. Уж на что я человек проницательный, но слабости их меня озадачивали. И откуда в мужиках, родных мне, берутся курьезные такие качества?

Возьмем хоть того же Митрия. Он по гороскопу был Лев, но в душе чувствовал себя орлом. Может быть, и царь зверей, и гордая птица по устремлениям первенства сходны, но все же брат орлом летал по жизни. Наверное, невысокие устремления Льва мешали ему быть, например, министром, но над своей женой Варварой он парил как истый орел. А она-то, ворона очевидная, пока Митрий на заводе с трубками занимался, взяла со всего птичьего дуру и выложила ему трех деток поочередно, как из автомата. Пользовалась случаем и с радости рожала. А как только тот в бизнес подался, так она сначала в воспитание потомства погрузилась, а потом норковую шубу потребовала. Муж хоть и держал супругу в суровой строгости, но стал малость потакать ей: с барского плеча купил не только шубу, но и модный брючный костюм болотного цвета. А Варвара, когда в него облачилась, истинно мужичкой стала, только с мозгами птичьими так и осталась. Наряды не поспособствовали.