Евгений Петропавловский - Жена, любовница и прочие загогулины

Уже в дверях Чуба и Машку догнал весёлый голос бати:

– Вон какая нетерпеливость у молодых, до брачной обязанности решили дорваться посерёдке свадебного разгара! А что ж, это правильно, получайте удовольствованье, пока не началась третья мировая! Только надолго не увлекайтесь новобрачностью, отнеситесь к гостям с уважением! Успеете ещё ощутить себя ячейкой общества и всё остальное! А сегодня возвращайтесь к столу скорее, чтобы нам не пришлось вас силком из постели выковыривать и снова тащить к столу, ха-ха-ха– кха-кха! Уха-кха-кха! Уфхы-кхы-кхы-кхо-кхо-кхо-о-о-эх!

Перешедший в кашель мокроголосый смех пьяного родителя они не дослушали, поскольку успели скрыться в хате.

***

Поднос с конвертами лежал в спальне, на прикроватной тумбочке.

– Ого, сколько нам надарили! Мы теперь богатенькие!

С этими словами Мария запрыгала от восторга и захлопала в ладоши, точно дрессированная обезьянка, с которой после вечернего представления забыли снять нарядную белую одежду.

– Да обожди ты, дурёха, – остудил её Чуб. – Надо сначала подсчитать наш доход, чтобы знать, какой цифре радоваться. А то, может, здесь одни плёвые купюры.

– А хоть и плёвые купюры – не беда: если всё сложить, то получится о-го-го сколько! Нам хватит!

– Вот сейчас и поглядим.

Усевшись на кровать, Чуб надорвал первый конверт и обомлел: в нём содержалось одиннадцать десятирублёвых купюр. Машка лихорадочно надорвала второй конверт – и обнаружила в нём четырнадцать десятирублёвых бумажек… С третьим конвертом Чубу немного повезло: в него оказались вложены восемь пятидесятирублёвок.

…Когда все конверты были распечатаны, выяснилось, их содержимое суммировалось в размере четырёх с половиной тысяч рублей.

– Вот падлюки скопидомные! – с трудом веря своим глазам, Чуб даже спал с лица от растерянности. – Гости, мля! Это ж они пожалели денег нам на подарок. А раз без конверта не обойтись, то видишь, что придумали! Чтобы на халяву попить-пожрать!

– Да мы на свадьбу, считай, в двадцать раз больше потратились, чем они тут надарили, – горестно согласилась Мария.

– А вот сейчас – как выйти да как попереть всех со двора, чтобы знали, как, мать их, дураков из нас делать!

– Да ты что, Коленька, так нельзя. Мы ведь не знаем, кто из них по-честному деньги нам подарил.

– А всё равно это копейки! – возбуждённо сжав кулаки, выхрипел Чуб пересохшим горлом. – А ты ещё радовалась: мы теперь бога-а-атенькие! И тут же хвать в карман – ан дыра в горсти… Блин, я бы сейчас этим дарителям высказал от души за их скопидомство!

– Нет, миленький, не надо скандалить, – сказала Мария, погладив его вздрагивавшие от нервов колени. – Ничего уж теперь не поделаешь: пусть себе едят-пьют…

Оба помолчали. Наконец он вздохнул:

– Та ладно, ё… Как говорится, не сюда несено, да и не тут уронено. Пойдём тогда и мы с тобой выпьем.

Они вернулись к столу. И Чуб выпил, не закусывая, две рюмки самогона подряд.

От огорчения сводило живот, а сердце металось наподобие посаженной на цепь обезьяны.

«Чтобы переменить настроение, надо вспомнить о чём-нибудь приятном», – решил он. И мысленно напрягся, попытавшись добиться задуманного. Однако все усилия оказались напрасными: ничего положительного не выдавливалось из притемнённой умственной полости, кроме пива и самогона. Которые, разумеется, не входили в категорию неудобоваримых понятий, однако не возымели достаточного эффекта в успокоительном направлении. Ещё стали вспоминаться женщины, но отчего-то исключительно под неодобрительными – если не сказать малоприглядными – углами зрения. Словом, ничего хорошего, сплошное издевательство над собой.

А может, в его жизни и не было ничего по-настоящему приятного – такого, что оказалось бы удовлетворительным вспомнить для мало-мальски заметного подъёма настроения? Чёрт его знает. Прежде как-то не приходилось размысливаться о подобном. Да и сейчас, наверное, не стоило этого делать. Ведь и без лишних мыслительных утруждений всё было настолько перепутано, смутно и невразумительно, что на душе не оставалось места ничему, кроме тошнотворности.

В свете слабоутешительного положения дел Чуб выпил ещё рюмку самогона.

Потом ещё одну.

И ещё одну.

После этого живот отпустило.

Несколько минут он сидел, утеряв выражение лица и расплывшись взглядом. Затем встрепенулся, наложил себе полную тарелку салата «Оливье» и стал есть. Представил свой желудок подобным вместительному корабельному трюму, в который необходимо сложить запас продовольствия для продолжительного путешествия в неизвестность. В самом деле, супружеская жизнь ведь тоже, как долгое плаванье за тридевять земель, влечёт человека к новым берегам, хотя не факт, что по пути он не собьётся с курса среди штормов и других передряг, и что не утонет, захлебнувшись этой самой жизнью.

А веселье двигалось прежним аллюром. Повсюду стоял невообразимый гвалт. Никто никого толком не слушал, оттого никто никого по-настоящему не понимал, и вместе с тем каждый проникался всеми сразу.

Батя, обретавшийся рядом с Чубом, оживлённо скрёб ногтями себе то левый бок, то правый, то грудь, то плечи (он имел обыкновение чесаться в минуты чрезмерных эмоций, поскольку не любил мыться). Мать внимательно следила за движениями супруга и с переменным успехом старалась пресекать неприличности, украдкой шлёпая его по рукам. По губам родителю тоже регулярно доставалось, но это уже не за движения, а за непроизвольные словесные отклонения и прочие мелочи наподобие кашля, отрыжки, гримасничанья и ковыряния в зубах.

Чуб снова налил себе в рюмку и выпил.

От огорчения он, вероятно, напился бы до полусмерти, но помешало внезапное обстоятельство: из курятника донеслись испуганное кудахтанье, громкое хлопанье крыльев и женский визг, тотчас перекрытые свирепым мужским криком:

– За-а-амо-о-очу! Обоих! Но сначала тебя, блярву такую!

Это был голос Витьки Козлова.

Все бросились к курятнику. Навстречу, на ходу натягивая брюки, вылетел Мишка Кошелев с сумасшедшими от страха глазами:

– Я не виноват! – оправдывался он пришибленным голосом. – Я не хотел! Она сама!

В полутьме птичьего жилища, прижав полуголую Таню к саманной стенке, Витька водил перед её лицом столовым ножиком и – то почти выкрикивал непреодолимыми словами, то переходил на полумёртвый шёпот:

– Это что за позорище на мою голову? Я тебя второй раз за день с-под чужого мужика вытаскиваю! Не, ему я ничего не стану делать, пусть живёт, сучок! Теперь я знаю: они все не виноваты, мужики-то! Это ты, проститутка, сама на каждого подряд вешаешься! Вот я сейчас тебя за это чикну по горлянке, и некому станет нервы мне трепать!

С перепугу кто-то из мужиков крепко вмазал Витьке кулаком в челюсть, и тот рухнул кулём на мягкий куриный помёт.