Евгений Петропавловский - Жена, любовница и прочие загогулины

– Витечка! Что они с тобой сделали?! – тут же бросилась к нему Таня. И, подняв заплаканное лицо, заголосила:

– Зачем вы так с ним, изверги?! Так же убить можно! А он меня любит! Он же добрый, он и комахи не обидит, просто грозится спьяну, а завтра будет плакать и прощения просить! Зачем вы его так?!

Набившаяся в курятник толпа растерянно попятилась. Все, крякая и переглядываясь, медленно выбрались на свежий воздух и вновь расселись за столом.

Более ничего чрезвычайного не происходило. Таня увела мычавшего и ничего не соображавшего Витьку домой. Гости пили и ели, и постепенно некоторые даже стали забывать, по какому поводу здесь собрались; но веселья от этого не убавлялось. Один раз тамада пристал к Чубу, объясняя ему, что в соответствии с каким-то обычаем тот должен выпить вина из туфельки невесты, но отец торопливо зашептал:

– Не пей, они развалятся, это китайские.

– Ты о чём, батя?

– О туфельках.

– Ну и что с того, что китайские? – не понял Чуб.

– А то, что их в Китае делают из бумаги, для похорон, а здесь, в станице, люди на свадьбу берут, потому что – дешёвые.

Тамада Егор Палыч тоже это услышал. И, проявив профессиональную деликатность, рассосался в окружающей безвидности. Чуб забоялся, что и Машка услышит. Но она, слава богу, была занята болтовнёй с кем-то из девчат, потому информацию о негодном качестве своей обуви пропустила мимо ушей. А самому Чубу вопрос о китайском контрафакте, в принципе, был безразличен.

Он озрился по сторонам. Кругом царило хаотическое движение, и всё шло своим чередом. Гости дружно двигали челюстями и с хмельным отсутствием меткости атаковали своими вилками салаты, котлеты, отбивные, куски курицы, картофельное пюре, квашеную капусту, солёные помидоры, нарезанные кружочками огурцы, маринованные грузди, жареные баклажаны, селёдку под шубой, холодец и прочую снедь. Между едой, конечно, беседовали обо всём, что лежало на уме у каждого. По преимуществу обсуждали предназначение семьи и радости молодого секса с вытекающими из него закономерными обязанностями и природными последствиями в виде детей, внуков и улучшения демографии. Говорили также о непростых временах на крутом повороте исторического шляха страны, когда трудно прожить даже в одиночку, а тем более семейно, имея необходимость гнуть спину перед капиталистами на скудеющем производстве или в упадочном сельском хозяйстве. И о величии русского народа, способного, стиснув зубы, вынести всё, что бы с ним ни вытворяла хитрая мировая закулиса. И о ещё большем величии и могуществе казачьего корня, который ещё неизвестно, надо ли относить к русской почве или, наоборот, следует выращивать в автономном режиме (последнее вызывало регулярные споры – вполне ругательные, однако недостаточно полновесные для крика и рукопашного беспорядка). И о возможности существования смысла в жизни – независимо от того, существует на свете бог или нет. И о безоговорочном взаимном уважении присутствующих друг к другу. И о судьбах мира, который устроен несправедливо, однако ничего не поделаешь, потому надо по мере сил приспосабливаться и как-нибудь жить дальше… Если всё внимательно послушать и запомнить, а потом не полениться перенести в подробном виде на бумагу – наверное, получилась бы большая книга, полная народной мудрости и разных взаимных мнений исчерпывающего порядка.

Впрочем, была короткая внутренняя пауза, когда Чубу вдруг все гости за столом показались похожими на свино-, корово-, козо-, овце– и крысоподобных оборотней, отдалённо похожих на людей, но с неисправимо зверьими харями. Как если бы по мановению волшебной дудочки подле неистощимой кормушки столпилась вся мыслимая и немыслимая нечисть – лениво похрюкивающая, глупая и сытая, но не желающая оторваться от дармового угощения. Правда, наваждение продолжалось недолго, наподобие скорострельной получужой галлюцинации, а затем растворилось, точно его и не было.

Следом за упомянутой незадачей как назло возник новый кандибобер: поскольку все вокруг говорили одновременно, да ещё под задорную музыку, трудно было не ощутить гнетущего избытка звуков – и Чуб ощутил. Слова, ноты, грюки, взвизги, хохотки летели с разных сторон, делая дырки в воздухе; и ему захотелось убежать, поскольку он поймал себя на том, что опасается вдыхать эти дырки, из-за которых может получиться засорение лёгких или ещё какая-нибудь неприятная хвороба. Однако Чуб, конечно, понимал, что его опасение не имеет под собой правильной почвы, а из-за одной голой фантазии впадать в панику и шарахаться глупо. Потому он остался сидеть на месте и постарался, пересилив себя, смотреть на всё прежним безбоязненным взором. Пусть не сразу, но это ему удалось. После чего застольное мероприятие вошло в прежние берега и потекло обыкновенным темпом, не обещая дальнейших сюрпризов. Глянуть со стороны – свадьба как свадьба, ничего особенного. Оставалось только расслабиться и ждать её окончания, не обделяя себя выпивкой и закусками. Что Чуб и сделал за неимением лучшего.

Он пил и ел, и даже полумашинально отвечал на какие-то вопросы односложными «да», «нет», «угу», «мнэ», «ёпрст», «тю», «хмыкх» и всяко-разно в подобном духе. А сам отвлёкся сознанием, упёршись темноструйным взглядом в ствол старой вишни. Вспоминал, как в детстве метал в это дерево большой кухонный нож с наборной рукояткой из цветной пластмассы, воображая себя то индейцем, то ковбоем, то разведчиком в тылу врага, то охотником на инопланетных чудовищ, то ещё невесть кем. Покалеченная вишня плакала густыми тягучими слезами, которые впитывали солнечный свет, делаясь сначала янтарными, затем – золотисто-коричневатыми, и постепенно застывали. Через время Чуб собирал в банку из-под майонеза полуотвердевшие вишнёвые слёзы, заливал их кипятком – в итоге получался клей. Хотя на хрена ему был нужен этот клей? Теперь и не вспомнить. Скорее всего, просто для забавы. Майонезная банка с её бесполезным содержимым могла затем полгода покрываться пылью на полке в кладовой, пока мать не убеждалась, что Чуб о ней позабыл. После того изделию из вишнёвых слёз была прямая дорога на помойку.

Упомянутое воспоминание повлекло за собой другие эпизоды из детства, связанные с родным двором, с матерью и отцом, с каждым деревом и кустом, с домашними питомцами, собаками и кошками, которые давно издохли, с поросятами и курами, коих выкармливали, холили и лелеяли, а затем благополучно схарчили всем семейством, с играми, мечтами и фантазиями, рождавшимися там и сям в разных углах двора… Ерунда, конечно, а всё же ничего, занимательно. По старой памяти, что по грамоте, можно кататься более-менее гладко и безболезненно.

***

По мере того как вечер угасал, постепенно затухали и гости. Но упорно не желал униматься батя, каждому поочередно рассказывавший застарелую историю о том, что когда он служил в Ростовской области, случилось ему ехать в одной электричке с пьяным дядькой. Дядька направлялся к родичам на свадьбу и вёз в мешке живую свинью: сначала он сидел на лавке, потом прилёг на неё, а когда вагон качнуло – и вовсе свалился на мешок со свиньёй. Та с перепугу ужасно завизжала, а люди не поняли, что за крики, в панике сорвали стоп-кран и повыметались из вагона. Когда пассажиры разобрались, что к чему, и вернулись на прежние места, то увидели дядьку, спавшего в обнимку со свиньёй… Ничего смешного в этой истории не было, Чуб сколько жил, столько и слышал её от бати. Но старый пенёк отчего-то каждый раз, когда её рассказывал, жутко хохотал…