Андрей Коляда - Времена года

Здесь, пожалуй не удержусь, и позволю себе пофантазировать над системой: можно, например, держать у себя дома диковинного таракана, кормить и ухаживать за ним, гостям показывать. А если в какой-то момент тараканов станет много, очень много, они начнут портить дома, уничтожать продукты и будут приравнены к бедствию, что, тогда тоже будут говорить о правах на жизнь тараканов? Сомнительно. Вся пропаганда будет направлена на уничтожение тараканов, по телевизору и новостям будут показывать и рассказывать, какое зло эти тараканы и как важно с ними бороться. Если, не дай бог конечно, тоже самое произойдет с инвалидами и больными ДЦП, которых неожиданно станет очень и очень много – тогда наверное изменится либеральная гуманистическая риторика властей и в такие моменты можно будет увидеть истинное лицо человеческого гуманизма. Для меня, например, тоже раньше было непонятно, как можно потратить миллионы евро на операцию безнадежно больному человеку, которому, по большому счету, эта операция не поможет, а лишь протянет его страдания, не лучше ли эти деньги потратить на молодых здоровых людей, чтобы овладевали профессиями, строили семьи и производили больше хорошего? Ирония в том, что это подход ужасен самой этой формулировкой, так как человек не должен брать на себя функции того, кто решает – кому жить, а кому нет, так как в дальнейшем легализация формы этой мысли приведет к ужасающим последствиям, перекосы и перегибы станут видны в какой-нибудь новой бесчеловечной доктрине, легитимизирующей насилие и превосходство одних над другими.

Линия сравнения Вани и санитара психушки наглядно показывает, что все это полнейшая ерунда и все очень индивидуально и непредсказуемо, также очень много здоровых молодых людей без всякой инвалидности губят себя сигаретами, алкоголем, наркотиками и прочими радостями жизни, превращающими человека в животное.

Мама моя пророчески говорила о том, что вот мама Вани добьется того, чтобы он получил высшее образование и работу. Наверное в укор мне, здоровому лентяю и цинику. Что ж, да, он получил. Стал ли от этого счастливее? Вряд ли. Его маргинальность никуда не делась. Если тебя принимают учиться главным образом благодаря квоте по инвалидности, затем благодаря этому ты устраиваешься на работу, всю жизнь не поедешь на этом, учитывая природную озлобленность, конфликтность и неуживчивость. Последний раз я видел его выходящим из супермаркета в центре города, шапка-ушанка с завязочками, хищно-злое выражение лица, хромота, отворачивающийся и уклоняющийся от встречи я…

Как-то сын ювелира, с которым я учился, большой любитель пошутить и подшутить как-то рассказывал, что поздоровался с ним, на что Ваня, игнорирующий одноклассников, видать опасаясь насмешек и колкостей, гаркнул на всю улицу громко и отрывисто – я вас не знаю! – и, кругом обернувшись, пошел в противоположную сторону от прыснувшего со смеху собеседника.

В любом случае, когда с одного и того же номера регулярно ежегодно приходит поздравление с днем рождения и новым годом ,причем с одним и тем же текстом, на которые ты отвечаешь тоже одинаково, охватывают разные чувства. По крайней мере, я надеюсь, что он жив и здоров. И где-то неожиданно и странно, что тебя помнит одинокий и не самый добрый человек, может быть это лишнее напоминание судьбы о ценности жизни, о ее непредсказуемости и о неизбежном одиночестве каждого человека вне зависимости от его возможностей, способностей и личностных качеств.

Метель за окном отражается в уличных фонарях, разные мысли текут и перемешиваются в голове, теряются в вихре других мыслей, затем выпадают из внимания, как тот же снег в свете, порой снежинки улетают, чтобы опять попасть в освещаемое, порой улетают навсегда, чтобы никогда больше не появиться. Только мысли человека, плохие или хорошие – чаще всего возвращаются, заставляя человека вновь передумать их с позиции нового опыта и прожитых лет, порой это осмысление очень неожиданно для человека – это хорошо, значит он еще способен думать и переживать, это главное доказательство его жизни.

Порой кажется, что когда я был совсем маленьким, настройки графики для глаз были выкручены на максимум, потому как вспоминается, что цвета были намного ярче, чем сегодня. Сообразно с этой логикой, к старости, если удастся до нее дожить, буду вполне себе смотреть дальтоником черно-белую реальность, которая после завершит это странно затянувшееся кино непроницаемой темнотой. Почему я так думаю? Потому что в жизни своей не видел более зеленой травы, чистого воздуха и темных вечеров, отражающихся в немигающих шести огненных глазах фонаря возле железной дороги, да белых кричащих звездах на черном слепом небе Хохляндии. В детстве родители часто в отпуск, который проходил летом, возили меня и сестру на Украину, к бабушкам и дедушкам по обеим линиям. Там я и познакомился с одним и единственным братом по материнской линии – Колей. Мать его, тетя Катя, очень его любила, кажется больше чем старшую дочь Лену от первого мужа, которую она оставила престарелой маме учиться , чтобы не напоминала об этом грехе второму мужу, которого она нашла на севере, в Сургуте, который и был отцом моего брата. Дядя Коля был весь свой в доску, низкий ростом, с широкими скулами и большими глазами мужик работящий, строгий, но почему-то к нему, пару раз сидевшему, курящему и порой немного злому, я доверял больше остальных. И когда я у деда Васи, старого ветерана второй мировой, как-то нашел патрон от ружья, который собирался кинуть в печь летней кухни бабы Нины, не выполнил это намерение, а рассказал об этом только ему. Мы тогда ехали на пикник, я сидел у него на раме велосипеда совсем маленький и говорил – а у меня секрет есть. – Какой? – не скажу, вы расскажете все. – Да не, не расскажу. – Да не, расскажете. Спустя время уже заинтригованный дядя спрашивал – так какой секрет? – да вы расскажете. – ну нет же сказал. – да не, расскажете… В общем я ему рассказал про патрон, который собирался кинуть в печку, на что его глаза округлились и он потихоньку стал выспрашивать, а не кинул ли я его уже туда, но я точно помню, что дядя Коля об это секрете рассказал за общим столом спустя уже лет двадцать. Сын его, тоже Коля, наверное названный в его честь был веселый парень, и еще в детстве отличался особым юмором и особым чувством справедливости, которое я часто в последствие видел в женщинах. То он, выпятив ладонь с оттопыренными пальцами, направленными на собеседника, который говорил что-либо, противоречащее ему, эта рука напоминала насекомое, а он быстро и громко говорил – Бзз! И резко убирал руку, что производило еще больший эффект внезапной снова такой выходкой. Моя родная сестра была практически его ровесница, и она любила на тот момент заниматься нитками мулине- яркие цветные нитки разных цветов для вышивки на полотне и прочего рукоделия, которые не давали покоя моему веселому брату: он всячески пытался их выкрасть и уничтожить, потому что, по странной логике, эти нитки должны принадлежать в равной степени всем и каждому, а «эти дуры» их прячут и пользуются без него. Как-то он нашел «хованку» этих ниток, и помню момент, когда я на багажнике велосипеда слезаю и вижу как мой брат, держа в руке сверток этих ниток, выдержав паузу, закидывает его в проезжающий порожний товарный поезд в один из вагонов, все это на фоне бордового заката и уже такое взрослое, протестное лицо брата: Вот вам, блядь нитки, дуры бля.– и ритмичный монотонный стук колес. Позже кстати, была еще версия, что в какую-то часть ниток Коля нагадил, но этому рассказу своей мамы я не очень верю. Еще одно воспоминание связано с зелеными воротами бабы Нины, тогда мы то ли возвращались откуда-то, то ли пришли, в общем я помню что мой худой и нервный брат смачно и быстро плюнул на калитку, отчего еще очень долго, до самого моего последнего отъезда отчетливо виднелись следы этого плевка, на который, проходя мимо, мой брат весело подмигивал и улыбался.