Михаил Коссой - Вверх по стечению. Утопический роман

Вика смотрела в стену, потихоньку наливаясь обидой, чувствуя себя обманутой и бессильной. В двадцать лет любая дымка на будущем похожа на непроглядную тьму. Интересно, как быстро изменилось бы ее настроение, узнай она, что благодаря отмене семейного путешествия аудитория ее блога вырастет в пятьдесят раз?

Я несколько раз заглядывал в викин блог в инстаграме. Между нами говоря, являть Вике, как и тысячам ее сверстниц, было особенно нечего, кроме цветущей юности, претендующей на загадочность. Однако, найдите мужчину под пятьдесят, который без удовольствия поглядывал бы на фотографии юных дев с правильно акцентированными линиями!

Скажу честно – на линии Вики я поглядывал анонимно, на профиль ее не подписывался и лайки не ставил. Делал я это из соображений педагогической корректности, ведь Вика училась в моем институте. Я, правда, читал ее группе лишь один курс лекций, поскольку она числилась не на факультете искусствоведения, деканом которого я был, а на факультете «Связи с общественностью» или на иноязычный манер «PR менеджмент».

Связь этой специальности с культурой оставалась загадкой даже для преподавателей. Однако связь культуры вообще с этим городом была еще меньше, поэтому решено было завести в институте хотя бы какое-то современное и актуальное направление. Во всяком случае, когда определялась викина послешкольная судьба, в названии этого факультета ее родителям послышалась какая-то будущность.

Ее мама даже предприняла некоторые усилия для того, чтобы Вика благополучно поступила. В частности, она тщательно изучила разнообразные бумаги на стендах приемной комиссии, встретила там знакомую фамилию и подумала, что этот человек мог бы оказать содействие, как старый знакомый. Фамилию она нашла, разумеется, мою.

Марина, училась в той же школе, что и мы с Толиком, но была на год нас младше. У нее были от природы светлые волосы, правильные черты лица, серые с оттенком голубого глаза и прямой нос, чуть-чуть широковатый в переносице, что ничуть ее не портило, а только придавало пикантности.

Я танцевал с ней пару, может, тройку раз на школьных дискотеках. Она была довольно высокой, хорошо сложена и очень легко и послушно двигалась. Я не преувеличу, если скажу, что она была самой красивой девочкой не только в своем классе, но и во всей старшей школе, только об этом никто не знал. В первую очередь потому, что об этом не знала она сама.

Если у ее дочери Вики в центре любой мысленной картинки всегда находилась сама Вика, то Марина на своих картинках просто отсутствовала. Никогда она не видела себя мысленно со стороны, что-то делающей или находящейся в какой-то ситуации. Потому она и не знала, что вообще надо как-то выглядеть. Разумеется, она бывало разглядывала себя в зеркале, понимала какую одежду по какому случаю надеть, но понимала это только умом и по необходимости. Никакой тяги к выбору наряда она никогда не ощущала, никакой радости или огорчения от одежды не испытывала, что уж говорить о макияже!

По той же причине – собственному отсутствию в своих мысленных картинах – Марина не имела и желания вмешиваться в окружающую жизнь. Если ее там нет, то не очень-то много от нее зависит, не правда ли? Она делала то, что полагалось делать, а жизнь сама по себе шагала рядом, не обращая на Марину особого внимания.

Вместе с жизнью мимо Марины прошагал и я. А ведь я-то знал, что она самая красивая девочка в старшей школе! Знал неясно, неотчетливо, ни разу не обозначив этого какими-либо словами не то что вслух, а даже в предсонных мыслях, но ведь знал! Утешает лишь то, что только со временем я узнал, что знал это с самого первого танца. Проходили годы, случалось всякое, я успел жениться и развестись, но не встретил ничего сравнимого с удовольствием от ее легких и послушных движений и со своим душевным томлением от дружелюбного взгляда чуть широко расставленных серых глаз. Может, столь волшебна была Марина, хотя, скорее, это всего лишь острота юношеских впечатлений.

Можете мне не верить, но через тридцать с лишним лет я узнал ее голос в трубке моего рабочего телефона еще до того, как он представился ее именем! Я даже встал и разговаривал стоя, словно мне позвонили из ставки главнокомандующего.

Марина попыталась неловко напомнить о нашем школьном знакомстве – ха! я помнил каждое ее движение и упругость ее талии в правой ладони – сказала, что теперь уже вот и дочь ее поступает в институт…

– Конечно! – сказал я тут же, не обременяя ее необходимостью просить. – Я конечно… М-м… Окажу содействие…

– Спасибо большое! – сказала Марина искренне, и повисла пауза, в которой никто не знал что и как говорить.

Никакого содействия не понадобилась. Вика прекрасно поступила и сама, на общих основаниях. Она, в отличие от папы, была почти отличницей. Я лишь осторожно проследил за процессом, а ведь ради воспоминаний о паре-тройке танцев с ее мамой готов был и на руках внести ее в институт! Вот бы Вика удивилась!

Ладно! Что уж теперь лукавить…

В разные вечера я танцевал с Мариной четыре с половиной раза. На второй минуте последнего танца перегорели пробки, в актовом зале погас свет и заглох магнитофон. И догадайтесь, что произошло между мной и Мариной в полной темноте посреди школьной дискотеки?

Правильно – ничего! Я стоял столбом и, кажется, тупо шутил про погасший свет, пока нас не поволокло толпой к светлому прямоугольнику выхода.

Вопрос – может ли мужчина солидных лет всерьез винить подростка старшеклассника в неопытности чувств и неспособности решиться на то, чтобы сказать девочке, что она самая красивая, и поцеловать ее в случайной темноте?

Ответ – может. И еще ого-го как!

Брат Вики, Эдик, в отличие от самой Вики был рад отмене семейного отпуска. Он был уже вполне перезревшим фруктом на ветви семейного древа, но все никак не мог отломиться и упасть.

Эдик был уверен, что виноват в этом прежде всего отец, который в голове сына выглядел похожим на бетонный барьер у блокпоста. Общая же картина была такая: сам Эдик стоит на пересечении множества дорог и тропинок, но каждая из них в нескольких десятках шагов от перекрестка перегорожена бетонным блоком. Куда бы Эдик не пошел – либо отец не одобрял этого пути, либо не поддерживал, а значит, лишал Эдика средств, чтобы по этой дороге двигаться. Неудивительно, что Эдик чувствовал себя запертым и от этого несчастным.

Некоторые блоки в его голове действительно поставил папа. Однако большинство было воздвигнуто самим Эдиком, хотя он об этом и не знал. Он просто боялся, что если он пойдет по этой тропинке, то отец начнет возражать. Так бывает – сын лучше знает, как поведет себя папа, чем сам папа. Это приводило к тому, что Эдик и не пробовал туда ходить. Да и в самом деле – зачем? Очевидно же, что там блок!