Жесуй Бесдеполь - Красное небо

Возвращения родителей приходится ждать еще несколько часов, но Оливия даже и не замечает, что сегодня они приходят домой намного позже обычного. Все это время она лежит на спине, упершись взглядом в потолок, а сама витает в фантастических воображаемых мирах, где ужасающими картинами предстают описанные в рассказе события и оживают живущие в произведении образы.

Кровопийцы вдруг становятся такой настоящей частью жизни, такой близкой и естественной, что слегка даже становится беспокойно. Случайное движение занавеси, покачнувшейся от ветра, пугает, как грохот внезапного боя, а потом зачем-то вспоминается утренняя драка, и все становится только хуже. Теперь еще сложнее оказывается себя убедить, что простой человек способен так далеко отбросить противника ударом.

Затем раздается щелканье ключа в дверном замке, и Оливия подскакивает с кровати, а когда из прихожей доносятся родительские голоса, то она начинает готовиться к беседе и слегка нахмуривается, еще помня утреннюю обиду, не желая ее прощать, но в то же время и не имея намерений поссориться с родителями.

Наконец, спустя еще минут десять беседа начинается за кухонным столом. Уставшие родители, помыв руки, сразу идут на кухню ужинать, и в тот же миг девушку зовет мать, чтобы пригласить ее к столу, а Оливия приносит с собой дневник и вместо того, чтобы оттягивать рассказ о происшествии в школе, тут же отдает дневник отцу.

Мужчина слегка прищуривается, угадывая, что не зря дочь протянула ему дневник сразу же, не дожидаясь окончания трапезы. Однако он берется взглянуть на записи, начиная листать страницы в поисках нужной.

– Ну и что случилось? – интересуется мужчина.

И Оливия своим молчанием делает его вопрос риторическим. А вскоре отец уже прочитывает две свежие записи, отдает дневник обратно, а сам вздыхает, кажется, оставшись недовольным.

– И что это значит? – поднимает он взгляд.

Недовольство явно просматривается в глазах отца, но девушка объясняется спокойно, уверенная в своей правоте.

– Ничего, просто…

– По-твоему, это ничего? – строго перебивает отец. – Ты сама-то видела, что Настасья Федоровна написала, а?

Девушка сразу начинает объясняться.

– Клим Саныч же написал…

– Я вижу, что Клим Саныч написал, – перебивает явно недовольный отец. – Я спрашиваю, ты видела, что написала Настасья Федоровна?

Буря несправедливости мгновенно уже приготовляется выплеснуться наружу. Ведь как же это несправедливо, имея все основания противостоять укорам, не иметь ни единой возможности этого сделать.

– Да, но…

– Не надо оправдываться! – снова перебивает отец, повышая голос.

– Миша, да что случилось?! – не выдерживает его супруга.

Мужчина встает из-за стола, подходит к Оливии ближе и отнимает из ее рук дневник, который только что вернул.

– А ты сама посмотри! – раскрывает он дневник перед супругой.

Быстро отыскав нужную страницу, мужчина начинает так отчаянно бить пальцем в дневник, что сминает края бумаги, а его дочь, смотря на все это, не шевелится и даже вздохнуть теперь не решается.

Когда мать, взглянув на запись, ладонью закрывает рот и взглядывает на дочь испуганно, то девушка совершенно теряет суть происходящего. Ведь она и сама читала запись Настасьи Федоровны. В злой и сердитой манере учительница в ней призывает родителей принять меры и воспитать дочь в надлежащем виде – словом, ничего конкретного, а только лишь злобные потуги оскорбленной женщины оторваться на ребенке.

– Да ведь Клим Саныч…

– Да замолчи ты! – вдруг бросает отец так резко и грубо, что и сам виновато прячет взгляд, хоть и продолжает сердиться. – А то мы не видим, – добавляет он тише, – что Клим Саныч написал.

И Оливия вдруг обнажает свой истинный облик. Как правило, на улице она ведет себя смело, бывает грубой и кажется иногда беспринципной. Она бывает самой разной, но никогда не предстает миру слабой, плачущей девочкой. Эта часть ее характера не пробивается наружу и всегда прячется в уюте родного дома, где никто и ничто не может расстроить и причинить боль. Теперь же девушка не сдерживается.

Она пытается что-то сказать. Ведь очевидно же, что никакой проблемы нет, что сам директор убеждает в этом, сделав нужную запись, но вместо того, чтобы прислушаться к голосу разума… нет, вместо того, чтобы просто открыть глаза, родители даже не пытаются выслушать. Губы размыкаются, но тут взгляд резко начинает портиться: глаза успели наполниться слезами.

– Но я же… это же… Клим Саныч… – бубнит девочка сквозь слезы.

Здесь, в границе родного дома, ей ничего и никогда не угрожает. И вдруг – все изменяется в одно мгновение.

– В общем так, – заговаривает отец строгим, тихим, повелительным тоном. – С завтрашнего дня больше никаких прогулок. До экзаменов будешь сидеть дома и учить уроки, а вот когда…

– Но пап…

– Ты меня слушаешь, или нет?! С завтрашнего дня будешь сидеть дома!

Оливия снова пытается заговорить, но слезы уже не позволяют. Девушка начинает шмыгать, а если и старается что-нибудь сказать, но выходит у нее лишь мычание, так что она разворачивается и, плача, уходит в свою комнату, совершенно не понимая, в чем провинилась.

– Миш, – жалобным голосом зовет мужчину супруга, – может не надо было так жестко, а?

– Ничего, – вздыхает Михаил. – А как иначе?

– Ну так строго-то зачем?

Мужчина оборачивается и взглядывает на жену строго.

– А ты сама не понимаешь? – шипит он сердито, но говорит шепотом, чтобы дочь не услышала. – Если она не прекратит, то окажется в лечебнице! Да стоит этой тупице Настасье Федоровне пожаловаться и…

Женщина садится рядом и тоже говорит шепотом, еще тише, чем прежде, оставив ладонь на плече мужа.

– Но она же не виновата.

– Будто я не знаю, – прячет глаза Михаил. – Только кому кроме нас с тобой есть до этого дело? Все. Разговор окончен. Я никому не позволю лишить нас дочери. Чего бы мне это ни стоило.

А вот Оливия эти слова не подслушивает ни случайно, ни намеренно. Слишком мощный импульс проглатывает ее во мрак оттенков неприязни, и ровно в это мгновение девушка туго затягивает волосы в пучок у левого уха, а следом тут же отрезает лишнее. И отныне, думает комсомолка, ей не придется сменять настроения.

– Да что с тобой сегодня? – подталкивает Виолетта в плечо. – И что с волосами? Ты зачем их отстригла?

Оливия всем видом показывает, что обсуждать это не собирается, отворачивается и даже не отвечает.

А выглядит она действительно странно. Она и обычно не бывает дружелюбной, привыкнув хмурым видом отгонять ухажеров, но сегодня комсомолка совсем не в настроении, и за весь день, кажется, не проронила ни слова.