Евгений Захаров - Пришельцы не залетали? Фантастические рассказы с изрядной долей юмора

Продавщица-таки обсчитала его на два рубля. Правда, это выяснилось уже дома.

Вскоре ужасные воспоминания о недолгой мгле стерлись из людской памяти. Город зажил своей обычной жизнью. Сашка Панкратов пошел на рекорд – не пил уже вторую неделю. На площадку перед Домом Культуры приехал луна-парк с комнатой смеха и зоопарком. Сантехник Семен чинил прорвавшую трубу в налоговой инспекции. Брячислав ходил на работу, ждал отпуска и с продавщицей из овощного не здоровался. Вот так вот!

Ничипор Котейко не любил фантастику. Ну не сказать, чтоб на дух не переносил, конечно. Если ехал в трамвае, а путь предстоял долгий, мог и проглотить рассказик-другой из книжки, которую ему предстояло «раскрутить». Но так, в охотку – никогда и ни за что.

Котейко по профессии был слесарь-сантехник второго разряда, а по призванию – литературный агент. У него присутствовала деловая хватка и обостренное чутье на таланты. Так, по крайней мере, утверждал его сосед, Федор Игнатьич Гундосый, человек, не чуждый культуре, и даже однажды принесший Ничипору на читку свой сборник песен.

Кстати сказать, именно с Федора Игнатьича все и началось. Когда-то давно, примерно год назад, в дверь к Котейко поскреблись, и голос Гундосого робко сказал:

– Позвольте войти?

– Конечно-конечно, – Ничипор распахнул дверь.

Федор Игнатьич прошел в комнату, поозирался, словно видел ее впервые, тронул корявым пальцем в перчатке зазвеневшие тут же висюльки на люстре и промямлил:

– Слышал я, Ничипор, ты в литературном искусстве силен?

Котейко, который иногда баловался рассказами из грубой, но правдивой жизни слесарей, подбрасывая их в журналы типа «Сельское жито» и получая в ответ однотипные ответы: «Пробуйте себя, молодой человек», нахмурился и с достоинством ответил:

– Маненько есть.

– Тут вот мне бы я притащил тут, – скороговоркой заговорил Гундосый, а сам тем временем совал в руки Котейке что-то шуршащее, пахнущее колбасой, в целлофановом кульке.

– Это что еще? – удивился Ничипор и запустил руку в кулек. Ухватив, он вытянул на свет стопку листов. – Стихи, что ли? Ты, никак, стихи пишешь, Федор?

– Стихи не смею, – кротко опустив глаза, изрек Гундосый. – Это песни. Их петь надо.

– Ага, – крепко задумался Котейко. – А чего ты от меня-то хочешь?

– Ну так я же и говорю, – торопливо, как бы боясь, что Ничипор вот-вот погонит его поганой метлой восвояси, сказал Федор Игнатьич. – Песни это мои. Хочу отослать куда, чтоб напечатали. Как тебя, – и он угодливо заглянул в глаза покрасневшему Котейке, чей последний слесарный опус «Мужицкая тоска» взяла-таки окружная «Сермяжная правда».

– Ну, оставляй, поглядим, – вселяя надежду в нежную душу песноплета, проворчал Ничипор.

Повеселевший сосед убежал, а Котейко, погрузившись в кресло, принялся изучать потрепанные листки.

На первой же странице сверху было выведено: «Н. Котейке, моему духовному наставнику». Немало поразило Ничипора и то, что все песни Федора Игнатьича были о близком ему сантехническом деле. Заподозрив соседа в низкопоклонстве, Котейко принялся за читку. То, что он прочел, неожиданно оказалось не так уж и дурно. Тексты будущих песен не то, чтобы убеждали читателя в несомненной одаренности Гундосого, но брали неподдельной искренностью и блиставшей между строк скупой мужской слезой:

Как возьму я ключ, ключик гаечный,

Отверну ключом одну гаечку,

Отверну ключом другу гаечку,

Ан глядишь – и обед уже.

Побеседую эх с Мишанею,

Побеседую эх с Петюнею,

Ой, да про шайбочки

Ой, да про шлангочки.

Ой, да гусак возьмем,

Да сантехнический…

В таком примерно народно-водопроводном стиле были выдержаны и остальные песенные творения. Наскоро окрестив рукопись «Слив-страдания», Ничипор, кряхтя, уселся за печатную машинку, коя была приобретена им еще во времена первых робких набросков и эссе типа «Регулярно забиваешь водосток – укорачиваешь его срок». Скромно избежав посвящения, он принялся набивать текст.

Отправив рукопись по нескольким уже проверенным адресам, Ничипор принялся ждать ответа. Федор Игнатьич несколько раз заходил, деликатно кашлял в кулак и просительно заглядывал в глаза, но Котейко принимал строгий вид и говорил уверенно:

– Ну чего ж ты хочешь, сосед, там ведь тоже люди сидят, не мы же одни им творенья шлем.

Однако откликов на «творенья» не поступало. И тут неожиданно к Ничипору подоспело подкрепление.

– Слышь, Котейка! – остановил его на улице своей нетвердою рукой известный всему Новоозерску Александр Панкратов. – Говорят, ты писателей крутишь?

Ничипор покаянно склонил голову: кручу, мол.

– Слышь! А меня возьмешься покрутить немножко? У меня тоже книга есть.

Котейко всем своим видом, и даже позой изобразил невероятное удивление.

– А чего ты? Здоровская! Про упырей, ведьмаков и одного злого-презлого кащея!

– Вы, Александр, в детстве не наигрались? – мрачно спросил Ничипор.

– Эх, ты, голова куриная! – обидно сказал Сашка. – Это же фантастика! А еще точнее – фэнтези. Там чудеса, там леший бродит – читал? Вот, это тоже фэнтези. Только я про наш Новоозерск написал. Как будто на нас напала кровожадная нечисть! И я всех спас! Здорово!

– Скажите, а зеленые черти там фигурируют? – съязвил Ничипор.

– А вот это вы напрасно, товарищ Котейка! Я ж в завязке два месяца как! Ну, вот время и убивал. Роман получился!

Котейко заволновался. Немыслимо, сказал он себе, чтобы такое бесхвостое существо, недавно слезшее с дерева, каким являлся Панкратов, смогло написать книгу.

– Пошли, покажу! – И Александр отвел его к себе домой, и показал ему несколько тетрадок, исписанных от корки до корки неровными пляшущими человечками, в которых человеку искушенному все-таки можно было угадать буквы.

– Возьмешься? – уточнил Панкратов.

Ничипор сдуру согласился. Следующие два месяца он убил на расшифровку и печатание панкратовской нетленки. Все пять копий он разослал теперь уже в московские издательства. Сам же Александр тоже времени не терял. Он громадными прыжками носился по городу и выколачивал из всех, способных держать перо, труды, дабы товарищ Котейко смог прославить город Новоозерск в веках.

Время шло. Рукописи несли, бедный Котейко продал мотоцикл и купил компьютер, стараясь ускорить процесс, ибо никто из местных авторов необходимой техникой не владел и передавал свои труды в рукописи. Но решительно ни одно издательство не желало иметь ничего общего с провинциальными талантами. Повезло лишь одному Гундосому, несколько из песен которого увенчали страницы «Сельского жита». Панкратов отчаялся, назвал слесаря-литагента халтурщиком и прохвостом, отнял своих упырей и вновь ударился в загул. Ажиотаж спал, наступило время забвения.