Василиус Кошкин - Нора в Европу, или Опять Пушкин и Кошкин. Правдивые просто до невероятности истории

– Как же, брат Кошкин, ты же говорил поедем в Европу, а мы все ползем да ползем!

– Ну, знаешь, брат Пушкин, – Кошкин отвечает, – иногда и жертвовать собой надо. Для себя ведь стараешься и для потомков, для лучшей жизни так сказать. Скажи уж лучше честно-откровенно, хочешь в Европу или нет?

– Конечно, хочу, – отвечал Пушкин, но как-то не особенно уверенно.

– Ну тогда ползи знай, да помалкивай, глядишь и до места скорей доберемся. А то ишь, мимоза какая подмосковная: «Я помню чудное мгновенье!» Жизнь это тебе не чудное мгновенье, а сплошная суета и борьба за существованье! Они мгновенья-то эти, разве лишь в стихах чудными бывают, а в жизни оно, брат, совсем напротив. Вон Фауст-то у Гете, целый век чудных мгновений проискал, да так и не нашел. Ползи, брат, терпи, дерзай! Терпение и труд, говорят, позднее непременно как-нибудь да окупятся.

И полезли Кошкин да Пушкин дальше, а нора меж тем все уже и уже становится и уж и чемодан пушкинский в нее совсем не проходит.

– Да брось ты его, что ли к матери собачьей! – Кошкин говорит, – там в заграницах-то чемоданов этих – как грязи, никто на них и не глядит. В Европах оно, брат, все в изрядных количествах имеется и по весьма сходной цене. У них же автоматика кругом и все само собой делается. Бросай тебе говорю!

– Ну, а как же мне без чемодана-то? – никак не соглашается Пушкин, – Вам-то простым существам демократическим хорошо – зимой и летом одним цветом, а мне как дворянину положено не меньше 30 рубашек и 20 туфлей при себе иметь. Иначе и никакой благородной видимости не будет.

– Говори лучше прямо, хочешь в Европу или не хочешь? – не отступается Кошкин.

– Ну, хочу.

– Тогда бросай чемодан, – почти уже прорычал Кошкин, – а то пока мы тут с тобой лясы растачиваем да препираемся, и здесь тоже будку поставят! И тогда уж отселева сроду не выберешься. Государство оно, брат, не дремлет, оно за счет нас кормится. И ежли все поразбегутся по заграницам, то и никакого государства не будет! И куда тогда всем господам правителям, управителям да чиновной братии деваться и чем заниматься прикажешь?

Бросил Пушкин чемодан, но все ж не удержался, однако, и выразить свои мненья: – Это же ужас просто, какой тиран этот Кошкин! Чистый Нерон! Прямо вылитый Калигула! – и пополз поспешно вослед за тираном.

Вот уж и день они ползут, и другой ползут, и третий, а Пушкин все только и спрашивает:

– Долго ли еще ползти-то, Кошкин? А то вот, сказывают, один как-то, так-то вот – все полз да полз, а потом и вылез из подземья-то где-то возле Саратова.

– Нет, уж с нами-то, брат, такого не случится, – успокоил Пушкина Кошкин, – мы совсем в другую сторону ползем, в европейскую. Может случайно, конечно, в Ригу, Краков или Прагу угодим, что не исключено, но скорей всего в Берлин, потому что уже вроде сосисками и капустой квашеной пахнет.

И в самом деле забрезжил, наконец, вдали лучезарный свет, а там уж и надпись пригласительная, в готических литерах, призывно фосфоресцирует – «Добро пожаловать в свободные Европы!».

Выбрались Кошкин да Пушкин наконец из норы на свет Божий, да такие чумазые будто сто лет не мылись. И платье на них от долгих ползаний основательно поистаскалось: с каких сторон ни глянь – голь перекатная, бомжи сибирские. Стали они тут, конечно, радоваться: достигли как никак земли желанной, обетованной.

– Тут уж и солнце совсем иначе светит и ярче и светлее даже. Да и дышится свободней, – восхищается Кошкин, – воздух вроде совсем иной.

– Да, брат, что ни говори, Европа! Истинная культура! Одно слово – прогресс! – вторит ему и Пушкин, – Как-то, кажется, и опьяняет даже.

– Это, верно, с голодухи, – поспешил объяснить Кошкин, – мы второпях про еду-то и забыли совсем. Но ничего щас где-нибудь подкрепимся, у них тут, говорят, колбасы и ананасы прямо на деревьях растут. Не горюй, Сашок, мы уж здесь непременно откормимся, глянь-ка какие тут кругом пузачи разгуливают!

А вокруг и действительно гулял народ весьма пышных и объемистых форм, у коего кроме самого живота также и спина, и руки, и ноги, и голова, и нос и даже уши казалось имели свои животы и были отменно пузатыми. Но водились там, как ни странно, и существа совсем иного сорта: по обочинам дороги устроилась нищая братия со всем присущим ей реквизитом – язвами, болячками, худобой, слепотой и хромотой.

– А откуда ж здесь нищие-то взялись? – удивился Пушкин, – Ты же вроде говорил что их в Европе не бывает?

– Да, верно, как и мы в нору тайком пролезли, – нашелся и тут Кошкин.

– И куда ж это мы собственно попали? – не удержался, однако, полюбопытствовать Пушкин, – в какое такое тридесятое место?

– А кто ж его знает, – окинул взором окрестности Кошкин, – может это Италия, а может и Швейцария, да нам-то татарам оно и все равно, лишь бы настоящий заграничный запад был. Поживем увидим. Ты радуйся лучше Шура, что в самые заграницы наконец-то попал.

Стал Пушкин радоваться, да только что-то плохо получается, потому что внутри как-то уж скучно и живот совсем подвело.

– Не худо б и съесть хоть чего-нибудь такое заграничное, – предался мечтаньям Пушкин, – одними-то восторгами сыт похоже не будешь.

– А пойдем-ка, брат, прямо в ресторацию, – Кошкин говорит, – культурную европейскую пищу принимать. Вон чего-то там такое маячит – два шага ступить!

Пришли друзья в ресторан, а их не пускают:

– У вас вид, говорят, не того – не гигиенический, да и денег, по внешности судя, у вас должно быть нет. Так что давайте-ка: аванти, аванти – выметанти! Удаляйтесь-ка поскорей в свои трущобы покуда мы полицию не пригласили! – и все этак культурно, без грубости и мата – просто сплошной прогресс, сразу видно что Европа. Но ничего не поделаешь пришлось и путешественникам тут культурно удалиться – не пимши и не емши.

– Здесь, видать, без денег-то тоже не больно проживешь: без них похоже и нигде прогрессу не бывает! – загрустил Пушкин, – А может это и не Европа вовсе, а прибалтика там какая-нибудь или Польша?

– Да нас из ресторации-то вроде по немецки выпроваживали, – стал припоминать Кошкин, – А поди-ка спроси вот у лысого, он тебя чего-то с весьма отменным любопытством созерцает. И действительно некий благообразного вида господин исследовал фигуру Пушкина пытливым ученым оком.

– Месье, – обратился Пушкин к лысоватому господину, верно чтоб придать себе побольше весу и значения, не просто по французски, но совершенно – по парижски, – не скажете ли Вы, в столице какого европейского государства мы изволим находиться?

– Веймар, – неохотно процедил сквозь нос лысый господин и стал на всякий случай поспешно удаляться, очевидно опасаясь, как бы оборванцы не стали домогаться подаяния или не дай-то Бог не напустили еще какой-нибудь заморской заразы.