Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 4. Девяностые

Велосипед бьет током. Хотя ни к чему не подключен.

Из магнитофона «Днепр» потекла вода.

Когда туалет на задвижку закрываешь внутри – не выйдешь никогда.

Снаружи задвинули – наверху кто-то закричал и с кровавым пальцем прискакал…

Как-то сообщается, видимо.

Ну и регулярно, как ведро в унитаз выльют – снизу мокрый человек прибегает.

Они в панике.

Мусор выбросят – снизу этот же человек прибегает в наших объедках.

Тоже, видимо, сообщается…

В кухне дверью хлопнут – лифт вниз идет.

Соседняя мастерская на наш счетчик работает. Тоже как-то…

Они отказываются жить.

А уж с телефоном!..

Те, к кому мы попадаем, и палец советуют повнимательней вкладывать, и последнюю цифру через паузу вращать…

Какой бы номер ни набрали – в одну и ту же семью попадаем.

Они уже плакали. Мы плакали. Кричали:

– Отсоединяйтеся! Дайте поговорить!

Я уже не говорю, что во время набора три, четыре семьи проходишь. И опять к ним.

– Это опять вы!.. Вставьте, пожалуйста, палец повнимательней!

Да мы уж так внимательно вставляем… Я уже один не набираю. Я уже себе не доверяю.

И снова:

– Это опять вы?

Они форточку открыли – соседка из другого подъезда прибежала: ребенок маленький… Просьба закрыть.

Ну и, конечно, как хлопнут дверцей холодильника – слева крик.

Пол моют – внизу люстра загорается.

Жена плакала: все письма назад приходят – «адресат выбыл». И те, которые к нам, – туда возвращаются. «Адресат выбыл».

– Как выбыл? Мы же здесь!..

И телеграмма пришла на наше имя: «Вон отсюда, иностранцы проклятые!» С нашей подписью. А мы ж никогда. Мы же их пригласили…

Голос по ночам отчетливый. Кто-то диктует мемуары… Узнавали. Действительно, в соседнем доме генерал с дочкой…

Письма на чужое имя с чужим адресом бросают к нам в ящик. Все на фамилию Марусев… И говорят:

– Вам, вам, не прикидывайтесь.

Мы все время думаем, что это – социализм, но выбор-то мы сделали правильный в 17-м году. Значит, это – нечистая сила.

Может быть вы не знаете, но в Одессе быстроподнятое не считается упавшим.

Возьми за правило прерывать беременность еще в период знакомства.

Простое одиночество – это мимика в темноте, пожимание плечами, негромкий стон в ответ на какие-то мысли.

Явное одиночество – это уже разговор, тихий разговор с самим собой с упреками, угрозами, с отрицательным покачиванием головы и вздохом: «Нет, это невозможно».

Полное одиночество – это громкая беспардонная болтовня с собой с ответным хохотом, пожиманием руки, рассматриванием удостоверения, хлопаньем самого себя по животу: «Ай да молодец, ну насмешил», с последующей задумчивостью и криком: «Нет, ты не пойдешь туда! А я сказал, нет!» – и слезами, прерываемыми: «Ну не рыдай же. Как ребенок, ей-богу!»

– Не дай, Господь, нам пережить детей, – сказали как-то все. Вот у меня вопрос: когда? Когда мы по-взрослеем?!

Птичка не усидит – дергается, дергается. Чего суетишься? Чего дергаешься? А кормиться надо. Кормиться и плодиться. Плодиться и кормиться.

Если бы их не поедали другие, которым тоже плодиться надо, страшно было бы подумать.

Все мы бегаем и тучнеем для кого-то.

Подумай, прежде чем поправиться, хочется ли тебе, чтоб он так вкусно кормился и плодился.

– Я посмотрел твой концерт.

– Ну?

– Ты не обидишься?

– Нет.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Вот я все и сказал.

Как кому, а мне нравится думать!

Кофе заказывал я. Когда я заказывал, мне еще было можно. Теперь мне нельзя.

Я люблю все, что означает движение: пароход, самолет, спичку, скрытый смысл, знакомство с умной женщиной, неоткрытую бутылку водки.

Расставить любимых в пространстве.

Врывается банда:

– Кто из вас еврей?

Жена говорит:

– Я!

Любовница говорит:

– Он!

Друг говорит:

– Вон отсюда!

Тут же в больничном дворе композиция «Кто кого». На козлах наклонно стоит очень грязный «Москвич», а под ним много лет лежит очень грязный тоже москвич водитель Женя. Он ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует. Хотя откликается, дает прикурить, на предложение вылезти или выпить отвечает – мне некогда, мне летом выезжать.

Шумит дождь, падает снег, а он все ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует.

А мне говорят – вы повторяетесь. Да. Я повторяюсь. А он ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует…

Завидую тебе, Женя, у тебя есть смысл в жизни. А я за тебя выпью, сдам анализы, а они пусть ремонтируют, ремонтируют…

Ты умный, Сережа! Ты так умен. Ты знаешь, что надо работать и писать.

А я настолько умней тебя, что знаю – этого можно и не делать.

Американка все не могла понять, почему такое количество звонков на дверях квартиры. Ну, ей объяснили, что один звонок в спальню, другой – в прихожую. Куда хочешь войти, туда звони. А то, что на звонки выходят разные люди, не имеет значения – семья большая.

19 июля. Открытое окно.

Юг. Море. Зелень.

Вишни. Солнце. Небо.

Вишни, виноград.

Только нет друзей.

Они оставили мне это.

Мы с ней дружно живем. То есть, в основном, она.

Мы и спим с ней, где главным образом спит она.

Мы никогда не расстаемся. Вернее, она, конечно.

В общем, все счастливы. Кроме меня.

Я потерял и простил своих друзей.

Я потерял и простил своих женщин.

Я снова приблизился к бумаге и заинтересовался тем, что она терпит.

Песочными часами пересыпается время.

Будущее внизу, прошлое вверху.

Когда вертишь свои шестьдесят, сыпятся дни из смеха в слезы.

В горле и глазах прыгают точки.

В мозговых полушариях ширятся белые пятна.

Ощущения переходят в наблюдения.

Наблюдения – в воспоминания.

Слезы, выраженные словами, вызывают смех.

Смех вызывает кашель.

Кашель выдает присутствие.

Уходишь замеченным.

Мой контингент – «Я минус десять», между мной и вами, мадам, не должно проходить больше одного третьеклассника. Ваше желание поместить туда семнадцатилетнего оболтуса привело к напряжению на разрыв, а уж мои попытки просунуть между нами двадцатисемилетнего взрослого идиота закончились полным крахом.