Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 5. Двадцать первый век

Он опасался часов всю жизнь, и они натикали.

Смешно, да?

Скакать, скакать, прыгать, вертеться, целовать, выпивать, писать, читать, плакаться, утешать, улетать, прилетать, зачеркивать, притом стараться не оглядываться.

Главное – не оглядываться.

Ибо столько пройдено.

Столько съедено, столько читано, столько налётано.

Главное – не оглядываться, ибо долгий путь...

И вот оглянулся.

Он там же!..

Смешно, да?

Кому нужно, да?

Кто поймет, да?

Да, да.

Все расстояние от того, что не понял, до того, что понял.

Из слов сделал профессию.

Профессию сделал, специалистом не стал.

Нельзя быть специалистом при словах.

Ты не рассматриваешь опытным глазом чужую слюну и говоришь: «Вот они. Вы больной. Плевать запрещаю, даже чтоб не сглазить. Вот лекарство – семь дней не плевать».

Ты специалист, когда ты видишь, что создала природа, и делишь, и сочетаешь, и находишь...

А здесь ты видишь то, что создал сам.

Какой же ты специалист?

Кроме тебя, никто этого не знает.

Смешно, да?

Письмо:

– Заглянул на ваш сайт – расстроился.

– Прочел ваш ответ – расстроился.

– Прочел ваш вопрос – расстроился.

Не читай – и не расстраивайся. Тьфу!

Ищешь радость.

Идешь, идешь, бежишь, бежишь, летишь, летишь…

Смешно, да?

И люди к тебе все лучше, а ты отступаешь от них в себя.

И раз в неделю выйдешь из себя, и все видят, кто ты на самом деле.

И ты на самом деле такой.

Ты же не стал лучше, ты там же, ты тот же, ты просто меньше говоришь.

Но это ты.

Смешно, да?

А еще эти попытки судорожно набрать эрудицию.

Срочно: Ницше, Спиноза, Шопенгауэр, Павич, Кундера, снова Гоголь, снова Чехов и для досады – детектив.

Ну да, ну все игра в бисер, в чужой, тяжелый, внутренний бисер.

Проникновение за семь печатей.

Проклятия в свой адрес...

И Чехов, Чехов...

Ну как же, для культуры, для языка, для стиля...

Казалось бы, уж сколько читано, уж сколько пройдено. Оглянулся – ты там же.

Как будто не читал.

Хоть бы стал лучше, сволочь.

По-прежнему, чтоб не обидеть, приходит вовремя.

Денег не одалживает ни сам, ни самому.

Прочитанное стирается ввиду ненужности.

Как английский.

Хотя три раза ходил на курсы – «лэгс», «хэнд», «ай си», «май хард» – и ни черта.

Выветрилось, как математика, как пунктуация, как второй юношеский по гимнастике.

Жизнь требует другого.

Отложил книгу, слез с кровати, вышел из читальни – и опять там же на радость Президенту.

Смешно, да?

В «аспекте койки» – как сказал мой друг Ганапольский актрисе Светлане Крючковой – все без изменений!

Курица прожила свое и бульоном укрепила здоровье автора.

Столько сменилось дней рождения!

Столько отмелькало международных женских дней!

Столько просвистело секретарей ЦК и президентов!

И так мало изменилось.

Смешно, да?

Скорый поезд отправился в дорогу, тепловоз гудит, ветер свистит, за окнами мелькает, вышел из вагона – там же.

Смешно!

Игра на время, не на расстояние.

Ты вышел из вагона таким, каким вошел, но встретили тебя уже другие люди.

Здравствуйте, спасибо, что пришли.

А тут товарищ пришел – без кола, без двора, без денег, без семьи и без одежды.

– Ты так ничего и не достиг, – сказал он мне. – Берись за что-нибудь серьезное. Возьмем меня…

Его брать не хотелось… Кого угодно...

– Тогда возьмем тебя…

Взяли меня и выпили… И обсудили мои дела, мои несчастья, моих детей, мою жену, мой дом, просто потому что они были.

Хотели перейти к нему.

Не перешли… Он не представил предмета обсуждения…

Снова приступили к моим делам.

Пошли в кафе, продолжили.

К нам подсели… За нас платили.

Мы обсудили только половину моих дел.

Мешали. Целовали. Вспыхивали.

Спрашивали:

– Кто это?

Я говорил:

– Мой друг.

Я был весь в блестках от животиков.

– Так нельзя, – сказал он, очищая мое лицо от блесток. – Создай хоть что-нибудь серьезное... Ты гибнешь…

Я ему поверил. Он все прошел… Три дня я пил. Поссорился с женой. Тошнило… Сел за стол и написал: «Смеркалось…»

Потом валялся… Потом пил. Потом валокордин… Потом рассол… Потом отраву одной тетки с ведрами, потом был мануальщик с нехорошими руками, мял тело серое…

От «смеркалось» у меня мутилось, колебалось, и тошнилось, и рвалось… Другого начала так и не придумал…

Смеркалось… Темнело… Розовело… Валялось…

Когда интригами не мыслишь и никого не отравил, не убивал старух от пуза веером из автомата, не давил мужчин бульдозером, не писал сверху на толпу, не занимался сексом в людном месте – пустая жизнь. Ни вспомнить, ни продать.

Конечно, хочется не только выступать, но и руководить, и быть деловым, и строить, и производить, и обучать, лечить.

Но я-то, к сожалению, умею лишь одно.

И, к счастью, это делаю.

Другого нет.

И страдаешь.

И переживаешь.

И тянешься, и учишься, а не умеешь.

И сколько раз я начинал серьезный труд, я выводил: «Смеркалось» – и ждал слов.

Они не приходили.

Или: «Однажды голубым воскресным утром» – и снова ждал.

Уже дошел до стука в дверь.

То есть: «Однажды утром вдруг постучали».

Долго возился со словом «вдруг». Если стучат, конечно «вдруг».

Я уже доходил до фразы: «Знойное лето сменилось дождливой осенью» – и ждал, что подскажет этот необычный оборот.

Кроме продолжения: «Дождливая осень сменилась снежной зимой, прохожие скользили на работу. А на работе все замерзло. Только рассвело – давай смеркаться… То есть смеркалось весь день. Стало опасно... Федор взял разводной ключ и вышел на улицу».

Это уже опасно. Когда выходит Федор, всегда опасно. Даже когда он не выходит, а просто берет разводной ключ.

Сколько он этим ключом натворил… После его ключа не работает кран, телевизор, жена, сосед. Федор сел в тюрьму. Ключ перешел к сыну.

Федор сидит, я сижу. Ждем продолжения.

Смеркалось, мать его… По-прежнему… Нет, светало… Да, светало. Снежная зима сменилась холодной ветреной весной.

А Федор все сидит…

И правильно.

Принесли баланду – выпил.

Картошки вытряс в рот.

Сидит. Ждет, что будет дальше…

И я жду…

Ему хуже, он в тюрьме.

Пора освобождать…

Слова все не идут. Сюжета нет…

А он сидит…

Как я подумаю, что ему еще сидеть и ждать меня…

А я валяюсь на диване, жую, пью кофе, жду вдохновения – а он сидит.

К чертям!

Я так народу перебью невинного…

И эти тоже застыли в поцелуе в саду весной, когда смеркалось…

Уже светает, уже теплеет, а они стоят…

Я даже в их положение не хочу входить.

Столько суток в поцелуе – это ж потом не видеть, не хотеть, не целовать всю жизнь всех женщин…

А тут родители жены приехали… Да нет… Ко мне… Мы тут собрались за столом. А те стоят… А тот сидит. А автор пьет…