Мануил Семенов - Хлеб сатирика

На следующий день Вовка молча взял бидон, достал из ящика комода деньги и ушел во двор. Не прошло и получаса, как он вернулся с молоком.

Так повторялось каждый вечер. Забота о том, чтобы в семье всегда имелось хорошее молоко, с плеч мамы была снята целиком.

Вовка никому не раскрывал секрета своего успеха, но, как выяснилось впоследствии, у него с раздатчицей молока были общие интересы. Больше всего на свете Вовка любил кино. Продавщица также являлась страстной поклонницей этого вида искусства.

Гремя пустым бидоном, Вовка обычно говорил молочнице:

— Вчера с ребятами смотрел «Дело № 306». Законное кино!

— А про что это?

— Происходит автомобильная авария, потом все раскручивается. Очень законный следователь. Дерется, как бог.

— Молодой?

— Еще бы, бандитов швырял, как щепки.

Подобный диалог всегда заканчивался тем, что раздатчица наливала Вовке молоко без всякой очереди и наказывала обязательно приходить завтра.

Черпая сведения из папиной «Вечерки», из радиопередач и устных сообщений друзей по школе, Вовка снабжал продавщицу самой подробной информацией о всех демонстрируемых в Москве кинофильмах. В ее же глазах такая обстоятельная информация являлась просто драгоценной. Таким образом, удовлетворены были обе стороны.

Правда, между ними имелось одно существенное расхождение. Вовка обожал военные и детективные фильмы и терпеть не мог кинокартин с любовными историями. Последние он зачислял в один общий разряд, презрительно называемый «любовь с картошкой». Молочница же как раз была неравнодушна к фильмам с лирической интригой. И Вовке в своих ежедневных информациях приходилось делать поправочный коэффициент на специфические вкусы молочницы, хотя делал он это всегда скрепя сердце.

Вовка так втянулся в дело добывания молока, что теперь уже сам мыл и насухо вытирал бидон и следил за тем, чтобы у него всегда под рукой были деньги. Уходя в школу, он говорил:

— Мама, не забудь оставить деньги на молоко, а то вчера мне опять пришлось занимать у соседей.

Вскоре Вовка значительно расширил круг своей деятельности. Он проворачивал через мясорубку мясо для котлет, ходил за хлебом, солью и спичками, чистил обувь и один раз, когда мама долго задержалась где-то в гостях, вымыл на кухне пол.

Теперь мама часто ласкала Вовку, любовно приговаривая:

— Помощничек мой…

Но Вовка, будучи убежденным противником сентиментальности и в искусстве, и в жизни, уклонялся от ласки:

— Ладно, мама, охота тебе лизаться!

И принимался за какое-нибудь дело.

Вовка знал, что папа много работает, но его работа где-то на заводе была не чем иным, как совершенно отвлеченным понятием. Все же дела мамы были на виду, и Вовка почувствовал удовлетворение, взяв часть их на себя.

Он как-то попытался даже помочь маме раскатывать тесто на пироги, но был с позором изгнан из кухни: никакого вмешательства в приготовление кондитерских изделий мама не терпела.

В последнее время Вовка научился штопать носки и сейчас берет у тети Сони — лифтерши уроки вязания.

Труд — удовольствие, — с этим теперь Вовка, пожалуй, может и согласиться. Во всяком случае он надеется, что ему не придется особенно хлопотать о месте в обществе будущего.

Когда это началось, толком никто сказать не может. Еще накануне Наташка была в клубе, на папиной работе. Не одна, конечно, а с мамой. Мама всегда упрекала папу:

— Очень ты, Сеня, нечуткий человек. Каждый день у вас в клубе утренники и вечера, а от тебя и слова не выбьешь. Приходится от посторонних узнавать, причем задним числом. А ведь мог бы пригласить в свой клуб хоть один раз.

И папа пригласил.

Он привез маму и Наташку попутным служебным автобусом, сходил с ними в раздевалку, провел в клуб и усадил в седьмом ряду, с краю. Потом сказал: «Я на одну минуточку», — и исчез.

Концерт был замечательный — играли на рояле, пели, танцевали и даже показывали медвежонка, который все время стремился сжевать ковер.

Наташке концерт очень понравился, потому что ей то и дело совали конфетки, спрашивали, сколько ей лет и кого она больше любит — маму или папу. Вопросы эти Наташка слышала от взрослых по крайней мере в сотый раз и потому отвечать ей было не трудно. Она изо всех сил острила и те, кто задавал вопросы, были очень довольны.

Когда представление окончилось, папа встретил их у выхода из зала.

— Что это она так раскраснелась? — спросил папа, поправляя Наташкины косички.

— Да ты посидел бы в такой духоте два часа, еще не так бы раскраснелся, — ответила мама. — Сейчас ветерком обдует, и все пройдет.

Но ветерок не помог. Вернувшись домой, Наташка не стала заниматься своими куклами, а легла на диван и заявила, что хочет отдохнуть. К вечеру у нее поднялась температура. Утром к Наташке вызвали врача.

Когда папа приехал на обед, то он застал дома такую картину. Районный педиатр Анна Петровна шагала по комнате и, чеканя каждое слово, говорила:

— Поймите, что у девочки скарлатина. Это болезнь инфекционная, опасная для окружающих. Девочка должна быть изолирована, и не надо этого бояться. Ее положат в бокс, проведут исследования, назначат правильное лечение. Мой долг обязывает меня немедленно направить больную в Сокольники. Советская медицина, гуманна, но и она иногда вынуждена прибегать к крутым мерам…

Мама то и дело вытирала покрасневшие глаза и, не слушая Анну Петровну, упрямо твердила о том, что она не знает, до чего могут довести нас бездушие и черствость, что газеты, видно, мало пишут об этом, если находятся люди, готовые оторвать малое дитя от матери. Правительству давно надо было заняться вопросом о том, позволяется ли врачу принимать обычную потницу за скарлатинную сыпь и на этом основании бросать детей на произвол судьбы…

По испуганному виду забившегося на кухню Вовки папа понял, что переговоры проходят трудно и создалась реальная угроза, что они вот-вот зайдут в тупик.

Может все и кончилось бы полным разрывом, если бы в наступившей тишине вдруг не прозвучал Наташкин голосок:

— Я хочу в Сокольники.

Если бы в этот морозный день над заснеженной Москвой вдруг яростно прогремел гром, он поразил бы маму меньше.

— Наташенька, милая, подумай, что ты говоришь?! — с отчаянием воскликнула она.

— Да, мама, я хочу в Сокольники, — твердо повторила Наташка.

Напрасно было спрашивать ее, почему она вдруг захотела поехать в Сокольники: вряд ли Наташка могла бы объяснить это. И в то же время все ее существо рвалось туда.

Шесть с половиной лет прожила Наташка и ни разу не была в Сокольниках. А между прочим их соседка Настасья Федоровна только и твердит: «Знаете, когда я жила в Сокольниках, там устраивались такие гонки на санках…» Или: «В молодости-то в Сокольниках побродили мы по грибы да по ягоды». А то слушает по радио какую-нибудь жалостливую песню, прослезится и скажет: «Вот в Сокольниках песенки бывали, заслушаешься!»