Алексей Шубин - Жили по соседству

- Мой-то что учудил! С клопами и тараканами войну затеял! Порошка какого-то добыл и давай сыпать. Кровать на двор вынес и кипятком ошпарил. Умора!.. И уж больно вежливый: всегда "вы" да "вы". Намедни мой мужик сбасурманничал, а он за меня обиделся: "Не имеет, - говорит, - права при женщине скверные слова говорить".

Услышав такой разговор, Федор Иванович усмехнулся, но вечером за шахматной партией до ссоры поспорил с одним из товарищей-ленинградцев.

- Скорее бы с монтажом развязаться да к Исаакию! - вздохнул тот.

- Неплохо бы! - вырвалось у Федора Ивановича, но, подумав, он сказал: Оборудование мы смонтируем, а на кого оставим?

- Это уж не наша забота. О кадрах пусть другие думают.

- Для такого завода высокая производственная культура нужна.

- Тебе-то что? На Путиловском культуры хватит.

- А здесь что будет?

- Нас это не касается. Наше дело - временная командировка. Сказать по правде, надоела мне эта Церковная хуже горькой редьки!

- И завод?

- Плевать я хотел на Церковную!

- И на завод плевать?

- Если он в Церковной, то и...

- То и на него? Так!

Оставив партию шахмат недоигранной, Федор Иванович поднялся и молча вышел, хлопнув за собой дверью.

С этого дня у него появился интерес к Церковной и к окружавшей его жизни.

Бескультурья вокруг и впрямь хватало. Водилось оно и в избах старожилов, и в бараках строительных рабочих, и даже в новом, только что выстроенном клубе.

Раньше с квартирной хозяйкой и ее детьми Федор Иванович почти не разговаривал: был вежлив, приносил ребятам гостинцы - и только. Теперь его заинтересовал быт семьи... Как-то вечером он разговорился с молоденькой дочерью хозяйки Анютой.

Она сидела на кухне и проворно шила. Свет небольшой керосиновой лампы блестками рассыпался по ее белокурым волосам.

- Что это вы мастерите? - спросил Федор Иванович. - Всегда я вас за шитьем вижу.

Девушка смутилась и спрятала под стол работу.

- Так, Федор Иванович, пустяки...

- Секрет?

- Не секрет, а просто вам смешным покажется.

- Работа смешной не бывает.

- Ваша работа, конечно, не смешная, а очень даже серьезная, а моя вовсе глупая... Даже сказать стыдно: куклу шью... У нас многие женщины и девушки этим занимаются. И бабушка шила, и мама...

- Почему же вы думаете, что это пустяк? Сделать игрушку для ребенка хорошее дело.

Взяв со стола ножницы, Федор Иванович машинально повертел их в руках. Это были старинные ножницы фирмы Зингер, тупые, разболтавшиеся в шарнире. Предложил:

- Давайте я их вам починю. На другой день принес ножницы. Остро наточенные, скрепленные, отшлифованные, они сверкали, как новые.

- Большое вам спасибо, Федор Иванович! На этот раз, беседуя с Анютой, Федор Иванович успел рассмотреть не только ее пышные волосы, но и глаза, большие, карие и, как показалось ему, грустные. Вспомнил: и песни Анюта пела всегда печальные. Чаще всего про бедную девушку.

Хороша я, хороша, Да плохо одета. Никто замуж не берет Девушку за это.

Грустная и вместе с тем глупая песня. Грустное редко бывает глупым, а тут так. Не оттого ли, что звучала в этой песне отжившая свой век, ставшая нелепостью правда?

- Завтра в клубе кино будет. Пойдемте со мной, Анюта?

- Ой, что вы!..

- Не хотите со мной идти?

На личике у Анюты румянец, на глазах слезы.

- Хочу, но... как же я пойду?.. Нет, не пойду!

- Почему?

- Вы вон по-городски одеты, а мне одеться не во что. Как есть деревенская, юбка, кофтенка да маринетка старенькая.

- Вот беда! Зато у вас душа хорошая.

- Какая у меня душа! Я ведь вовсе малограмотная...

- Грамоте научиться недолго.

- Кто же меня учить станет?

- Я!

Это "я" вырвалось у Федора Ивановича само собой. Но не было потом в его жизни случая, чтобы он о том пожалел.

И еще было...

В самый день пуска завода, когда Федор Иванович вечером возвращался домой с торжественного собрания, он рассмотрел в темноте стоявшую у калитки девушку.

- Пустили, Анюта! - весело сообщил он. - Теперь нам, монтажникам, делать больше нечего.

- В Ленинград уедете? - тихо спросила она. Стояла пора, когда отцветали яблони. Темное южное небо, усеянное частыми мерцающими звездами, казалось совсем близким. С полей веяло пряным запахом весенних трав. И напоминало это Федору Ивановичу совсем другое, далекое: белые ленинградские ночи, застывшую широкую гладь Невы, бесчисленные огни великого города... Где лучше - сказать невозможно, но не в том главное: где счастье искать? Анюта всхлипнула.

- Завод пустили, а... наш дом сносить будут!

- Тут школу поселковую станут строить, - объяснил Федор Иванович. - За дом заплатят, а участок под застройку выше отведут, там, где семейным рабочим дома строят...

Неожиданно девушка заплакала горько и неудержимо, прижавшись лицом к рукаву Федора Ивановича. Совсем не о доме плакала она! Понял это Федор Иванович и утешил Анюту как мог: расцеловал ее мокрые глаза и щеки.

- Никуда я от тебя, Анюта, не уеду... Дорогая моя, любимая!.. Сам сказать об этом собирался, да как начать, не знал...

Куда слезы делись! Застыла Анюта в объятиях Федора Ивановича, и слышно ему стало, как сильно и быстро бьется девичье сердце.

Так вот оно где, счастье!

Но стоит ли так долго старину вспоминать? Не давнему прошлому, а сегодняшнему дню посвящена эта повесть, и если автор позволил себе такое отступление, то только потому, что темно-зеленый "Москвич" Леонида Карасева не успел еще домчаться до дома.

4.

Вернувшись с работы, Федор Иванович прочитал телеграмму сына и, как будто ничего особенного из нее не вычитал, взялся за обычные дела. Вымылся, надел свежий парусиновый костюм и вышел к обеду. Посыпая перцем щи, спросил Наташу:

- Ну, как у тебя, птица-синица, с химией? Наташа, скромница-скромницей, опустила глаза в тарелку.

- Думаю, как-нибудь выдержу...

Отец - не мать: ему не скажешь, что экзамен по химии поручено сдавать Хапу. Не то чтобы Федор Иванович не любил шуток, но на шутки умел отвечать шутками, а их Наташа имела основание побаиваться.

- "Как-нибудь" - это значит на тройку, - прокомментировал ответ дочери Федор Иванович. - Не жирно планируете, Наталья Федоровна.

- Дело в том, папа, что мне ужасно мешает заниматься Ленькина машина. Учу, а сама все время про нее думаю.

- А ты на время про нее забудь.

- Пробовала, но ничего не выходит... Со мной происходит в точности то же, что со Львом Толстым...

- Не так плохо! Какую главу "Войны и мира" дописываешь?

- Ты смеешься, папа, а я говорю серьезно. Когда Лев Толстой был маленький, он играл со своими братьями "в белого медведя". Нужно было стать в угол и не думать о белом медведе, а у него ничего не получалось, потому что он все время думал о том, что нельзя думать о белом медведе, и, значит, все-таки думал о нем. Понимаешь?.. Так и я думаю о Ленькиной машине...