Вероника Киреева - Советский человек

А утром Зина с мамашей прибежала.

– Вася, – говорит, а сама за сердце держится, – что же тебе дома-то не спится? Что же ты меня перед людьми-то позоришь?

– Не стыдно, – причитает мамаша, – по полям да по болотам шататься?

– Нет, вы только посмотрите на него! – возмущается Зина. – Мы его ищем, а он здесь!

– Развалился и лежит! – негодует мамаша. – Ну-ка вставай!

А я лежу, как ни в чем не бывало, воздухом дышу. Тут граждане, которые за грибами пришли стали выступать.

– Это что же, с утра уже пить начали? – удивляется гражданин с усами. – Терпежа не хватает?

– А как тут до вечера продержаться, – сокрушается другой гражданин, – когда выпить охота?

– Силу воли надо вырабатывать, – советует первый гражданин. – Надо волевым быть!

– Вставай! – потащили меня Зина с мамашей. – Стыд-то какой, Господи!

– Это куда же профсоюзы у нас смотрят? – вмешались две толстые тётки. – В лес не зайди, кругом пьяницы и тунеядцы лежат!

– Ну выпил человек, – заступается второй гражданин, – может, горе у него какое?

– Горе! – смеется Зина и чуть ли не ногой меня пинает. – Вставай, кому говорят!

– Да если б не мы, – говорит мамаша, и чуть ли не палкой меня бьет, – он бы разве был человеком? Лежит ещё ухмыляется!

А мне смешно, что столько народа собралось, что нет равнодушных.

– Не стыдно ему! – стыдят меня тётки и ножиками передо мной машут.

– Да дайте проспаться человеку, – упрашивает второй гражданин. – Что вы не видите, как ему плохо… Вам может доктора вызвать? – он стал искать у меня пульс.

– Да здоров он, как бык! – выкрикивает мамаша. – Посмотрите на этот румянец!

– Румянец во всё лицо! – подтверждают тётки. – У нас даже такого нет.

А я как на пляже. Да пусть думаю, хоть прогреет, зима впереди.

– Так еще бы! – усмехается Зина. – Он же ни гвоздя дома не прибьет, ни рейки…

– Да о чем вы говорите? – трясется одна из теток. – Мы пятый год без люстры живем, без плинтусов, без карниза! Я сама два гвоздя прибила кое-как и на веревку штору повесила….

– А у нас краны текут, – перебивает вторая тетка, – розетки горят, бочок сломан! Я с ведром туда-сюда бегаю, а ему хоть бы что! Я говорит, устал!

– Устали они! – возмущается мамаша. – Им бы лопаты всем дать, пусть бы покопали денек другой!

– Не стыдно вам? – вдруг говорит гражданин с усами. – Что ж вы так мужиков-то своих…

– А вы не слушайте! – заорали толстые тетки. – Идите, собирайте свои грибы! Дома-то, небось, краны текут, кафель отвалился, рамы рассохлись…

– Полы расселись! – добавляет Зина.

– Идите-идите! – замахала руками мамаша.

– Уходим, – говорит гражданин, который пульс у меня мерил.

Встали мы тихонько, да поскорее в лес убежали. А никто и не заметил. Все дядьку с усами костерили. Выбежали мы на полянку, сели спокойно, выпили, а потому что обидно нам стало…

Обидно, что женатые мы. Что вещи у нас исчезают. Что только для того и нужны мы, чтобы зарплату приносить да с молотком по квартире бегать.

Лучше не женитесь, мужики!

Я в парикмахерскую вчера зашел. Шел-шел по улице, дай думаю, подстригусь. А хочется каких-то перемен в жизни. Любви. Сел я в кресло, глаза закрыл, и вот, я уже как будто и не в парикмахерской.

Я как будто на заводе в столовой сижу один, а на столе скатерть белая и Люся мне компот наливает. А я смотрю на неё и вдруг замечаю, что это не Люся вовсе, а Владимир Ильич Ленин.

– Вы, – говорит он, отпивая компот из поварешки, – должны доказать, что дело, начатое нами, – он достал изо рта косточку, – достойно продолжения. Вот вам листовки.

– Владимир Ильич, – говорю я, – мне очень жаль, но вы умерли.

– Очень даже может быть, – говорит Владимир Ильич, посмеиваясь. – Но что характерно, – он подмигнул мне правым глазом, – никто этого не заметил.

– Как же? – говорю я. – А тело?

– Тело? – говорит Владимир Ильич и задумчиво теребит бородку. – Наши тела, батенька, не что иное, как продукт массовой эволюции. И этот продукт должен встать и выйти на борьбу с политической безграмотностью, с классовой дискриминацией, с…

– Владимир Ильич, – перебиваю я, – ну а что там, после смерти-то?

– Пить очень хочется, – жалуется Владимир Ильич, и второй стакан наливает. – Возьму для Надежды Константиновны, иначе скандал будет.

– Не может быть! – удивляюсь я.

– С этими бабами, – говорит Владимир Ильич почему-то шепотом, – лучше не связываться. Особенно с польскими революционерками.

– Товарищ, – говорит чей-то женский голос, – с вас два рубля пятнадцать копеек.

Открыл я глаза, а предо мной парикмахерша стоит, квитанцией машет. Так на следующий день ко мне председатель профкома Михаил Афанасьевич подошел.

– Сергей, – говорит, – Иванович, – выступите перед народом. Скажите ему, как дальше жить, что делать.

А я ни разу не выступал. Да и откуда мне знать, как кому жить и что делать. У меня у самого может, вопросы имеются. Так я ночь не спал, речь придумывал. А когда перед собранием вышел, так совсем растерялся.

– У каждого из нас есть тело, – говорю. – И оно товарищи, не случайно.

– Да, – кивает головой Михаил Афанасьевич. – Не случайно.

– И оно очень даже кстати, – смелее продолжаю я.

– Верно замечено, товарищи, – говорит Михаил Афанасьевич и обводит собравшихся строгим взглядом.

– Благодаря здоровому телу, – говорю я, – мы сможем быстро и без лишних проволочек прийти к нашей прекрасной и единственной цели.

– Тело, товарищи, – добавляет Михаил Афанасьевич – это то, что есть у нас.

– Поэтому, – продолжаю я, – будем начинать свой день специальной зарядкой, слушая указания и музыку по радио, будем заниматься спортом в кружках и клубах.

– Да! – подхватывает Михаил Афанасьевич. – Будем товарищи!

– Будем участвовать в забеге на сто метров, – призываю я, – плавать кролем и на байдарках, нырять, прыгать с трамплина, кататься на лыжах и коньках…

– Подтягиваться на перекладине! – радуется Михаил Афанасьевич.

– Поднимать штангу, – кричит кто-то из зала.

– И самое главное, – говорю я, – будем помнить, товарищи, что наши тела принадлежат не нам, а нашей стране!

– Да! – вскакивает со своего места Михаил Афанасьевич. – Будем помнить, товарищи!

Тут все захлопали, как будто перед ними не я выступал, а спортивный комментатор.

– Спасибо, Сергей Иванович, – говорит Михаил Афанасьевич и руку мне жмет. – Спасибо!

Так на следующий день пришел я в столовую, а мужики смеются, мышцы друг другу показывают, а Люся компот наливает и смотрит на меня с большим интересом.

– Сергей, – говорит, – Иванович, может, вечером на каток сходим?

Вот тебе и, пожалуйста! Вот тебе и перемены!

Галя моя вдруг читать стала. Стала в библиотеках сидеть, в залах читальных. А потом мечтательно так глядеть научилась где-то, будто не на кухне она сидит, тесто раскатывает, а по замку гуляет с волшебной флейтой в руках.