Роман Шмараков - Леокадия и другие новеллы

Тогда и сам Сулла решил поговорить с сатиром, уповая на свою удачливость более, чем на красноречие философа. Вседневно занятый мыслью, сколь опасны окажутся для него Карбон и младший Марий (ибо к прочим своим врагам он не испытывал ни уважения, ни страха), он надеялся, что сия добыча послана ему благосклонною судьбою и что гений, присущий этой породе сельских божеств, позволит ему заглянуть в грядущее, чтобы уверить его в непобедимости или же остеречь от больших опасностей, а кроме того, поднимет дух в войсках, растревоженных будущей войною. Ввечеру полководец с немногими друзьями вошел в шатер, где держали сатира, и, обращаясь к нему через переводчиков, назвал свое имя и сказал, что, освободив эти края от претерпенных ими обид и тягот, он теперь возвращается к себе на родину, чтобы там заняться тем же, и хотел бы знать, что ему предстоит и увенчаются ли его предприятия успехом.

Но покамест Сулла таким образом беседовал с сатиром, его воинов охватил внезапный ужас, прокатившийся от одного конца лагеря до другого и никого не оставивший спокойным. Люди выбегали из палаток безоружными, метались, сшибая в темноте друг друга, и кричали, что враг подходит к ним, что он уже одолел ров и что надо покидать лагерь квесторскими воротами, чтобы спастись. Заслышав смятение, Сулла бросился вон, выхватил факел у одного из стражников и пустился по лагерю вслед за растревоженным роем своих солдат, хватая их за руки, называя по именам, одних пытаясь образумить, к другим обращая гневные речи, а против иных обращая меч. Лишь к утру волнение улеглось, не столько благодаря усилиям Суллы, сколько потому, что люди отрезвились от помрачения и увидели, что все кругом спокойно, кроме них самих, и никакой угрозы для лагеря нет. Видя, что это дело не связано ни с каким тайным умыслом и что сами его участники от смущения не знают, куда смотреть, Сулла ограничился тем, что, собрав войско на сходку, отпустил несколько шуток о прошлой ночи, велел всем крепиться, ибо скоро-де они получат отдых и воздаяние своим трудам, и усилил охрану лагеря. С несравненной досадою узнал он, что сатир воспользовался общей сумятицей, чтобы выскользнуть из шатра и пропасть бесследно; однако новые заботы вскоре заставили его забыть об этой затее, ибо неожиданно появившийся подле берега большой флот встревожил всех и вновь обратил помыслы к италийским делам. Эти корабли, ведомые враждебными флотоводцами, шли к апулийскому побережью на подмогу консулу Гаю Норбану, двигавшемуся с легионами из Кампании, и если бы не благовременное попечение Суллы о дисциплине и охране лагеря, могли бы стать для него источником больших опасностей.

Здесь Петроний замолчал, расхаживая по библиотеке.

– Говорят, – прибавил он, – что сатиры не хуже самого Пана умеют заставить «ум трепетать от страха», по выражению нашего Горация. Не знаю, искал ли хитрый божок лишь случая ускользнуть из тяжелой руки полководца или хотел напоследок внушить ему, чтоб тот не дерзал знать больше своей меры и лучше занимался тем, что ему пристало.

– Зевесовы кости всегда хорошо ложатся, – отвечал я пословицею.

Тут пришли объявить нам, что ужин готов.

Тимофей, сын Конона, афинский полководец, отцовскую славу умноживший своими доблестями, так плохо сносил нападки противников, приписывавших его победы одному счастью, что однажды, вернувшись из успешного похода, обратился к народу со словами: «А в этот поход, о мужи афинские, счастье не вмешивалось». Божество, говорят, отомстило ему за это: более не совершив ничего славного, Тимофей в старости был обвинен в измене, и народ, непостоянный от подозрительности, приговорил его к штрафу и вынудил удалиться в изгнание на Халкиду, где тот и скончался.

Часто думают, что тщеславие – лишь другое название для скудоумия: в самом деле, не оно ли заставляет человека презреть насущные дела и гоняться за пустяками, обрекая его на посмеяние и подвергая прямым опасностям? Но будь это так, от человека, наделенного таким изъяном, в важных занятиях нельзя было бы ждать большего, чем от последнего глупца, а между тем мы знаем, что люди тщеславные не лишены ни проницательности, ни умения жить в свете и что Тимофей заслужил свою славу не только неутомимой предприимчивостью, но и искушенностью в военных и гражданских делах: fuit enim disertus, impiger, laboriosus, rei militaris peritus neque minus civitatis regendae 1 1 Ведь он был красноречив, неутомим, трудолюбив, сведущ как в военном деле, так и в управлении государством ( Corn. Nep .). . Можно ли думать, что этот порок есть некая запинка ума, вообще быстрого и точного, что-то вроде заколдованного места на дороге, где ломаются телеги и валятся лошади? Ведь мы видим, что тщеславие, жалкое и смехотворное, стоит в окружении столь многих вещей, ценимых общим мнением, – слава, почет, уважение к себе, неизменно хранимое достоинство – а вместе с тем обладает для нас обаянием не меньшим, чем каждая из этих важных вещей, меж которыми оно затесалось. В наших краях рассказывают на этот счет одну притчу, которая скажет всё, что я думаю, куда складней, чем мог бы сказать я сам.

Один крестьянский сын, прозывавшийся Длинным Жаном, за некие провинности попал в тюрьму по распоряжению епископа Орлеанского, где и пребывал на хлебе и воде, пока не почувствовал, что эта епитимья сделалась для него несносною, и не принялся оглашать тюремные своды жалобами на свою участь. Тут является перед ним некий человек, вошедший запертой дверью, и в темноте глаза его пылают, как угли; роста он выше человеческого, и вид его внушает трепет:

хотя ужасные свои черты он, как мог, смягчил и прикрыл, ибо пришел сюда не пугать, а действовать вкрадчивостью. Дьявол (а это был он) спрашивает Жана, что он делает здесь и чего дожидается, на что малый отвечает, что, поскольку его поймали за воровством, то, скорее всего, вздернут на виселице, когда пройдут праздники. Тогда дьявол, от всего сердца возмущенный, принимается укорять Жана, что он предается постыдным сетованиям, которые не облегчают его страданий, вместо того чтобы возложить свои заботы на того, кто сумеет с ними сладить, – а тот, навострив уши, спрашивает, к чему это клонит прекрасный господин.

– Отдай мне свою душу, – говорит дьявол, – и я тотчас выведу тебя отсюда на белый свет и впредь не оставлю своим попечением, когда бы оно тебе ни понадобилось.

Жан мигом согласился, считая, что схватил свое счастье за хвост, удалившись от большего зла и придя к меньшему, и дьявол тотчас раскрыл перед ним все затворы и прямо из тюрьмы повел в амбар к одному богатому мужику, откуда Жан вынес все, что можно, без всяких препятствий. С этого дня его жизнь пошла лучше некуда, ибо всякий раз, когда ему приходило на мысль украсть что-нибудь, дьявол был к его услугам, стоило лишь обратить к нему мольбу о помощи: