Роман Шмараков - Леокадия и другие новеллы

но он не растерял своей сметки. Жан напрягает все силы и кричит дьяволу:

– Знаешь, кум, я тебе скажу, а уж ты не обессудь, – вижу я, что те, которых схоронил ты в своей утробе, приноровились жить за твой счет. Потроха твои этот бесстыжий народ роет лопатами, сваливает на телеги, продает на рынке каждый день, даже по пятницам, и подает на стол, кто вареными, кто печеными; твои ребра выламывают топорами, чтоб гати мостить и палисады ставить, а твое сало перетапливают на свечи. Не думал я, что увижу такое!

Дьявол, слыша таковые речи у себя во рту, не разомкнул челюстей, но лишь затряс головой сильнее. Жана мотает из стороны в сторону, как соколье вабило, но он ухватился покрепче и опять начинает:

– Вот что еще я тут вижу: издают законы, не спрашиваясь твоего согласия, и судят, не дожидаясь твоих решений, и думают, что они достаточно разбираются в справедливости, чтобы жить своим умом, а не как ты велишь. Не думаю, что это хорошо.

Не по сердцу это дьяволу, но он рта не открывает. Жан уж почти падает, но решает напоследок пытать счастья:

– Вот какую еще дивную вещь вижу я, куманек: один мужик – верно, бывший при жизни живописцем, из тех, что расписывают церкви у фламандцев, – взгромоздившись на помост, расписывает твои бока самыми прекрасными картинами, сколько Бог ему дал способностей и прилежания: и вот сейчас, сдается мне, он изображает, как архангел Михаил, в прекрасных сияющих доспехах, свергает тебя копьем с неба, и вид у тебя самый жалкий – так уж он сумел это показать.

Тут дьявол разинул пасть и как завопит:

– Этот щеголь с шелковым знаменем! Да если бы он бился в честном бою, а не ударил мне в тыл из засады, еще неизвестно, кто бы сейчас был здесь, а кто бы прохлаждался на небе!

И с первым же звуком этой речи Жан выпрыгнул из дьяволовых уст и давай Бог ноги.

Так и я предаюсь этому пороку, хотя знаю, что его плоды обманчивей всех других, и в самом упоении славолюбием нет ни мгновения, когда я не был бы готов посмеяться над самим собой; в моей душе нет уголка, куда бы не проникало это пристрастие, и нет чувства, что не окрашивалось бы в его цвета. Я прилежно собираю слухи о себе, хотя они не доставляют мне ничего, кроме огорчения; я хочу быть на устах у всех, не брезгую словами самого ничтожного человека, к чьему мнению не прислушался бы ни в каком ином случае, и совершаю великое множество вещей лишь потому, что при этом кто-то присутствует. Как Дюгеклен назначал за себя непомерный выкуп, заставляя пленивших его англичан сомневаться в серьезности его намерений, так и я торгуюсь за самого себя с общественным мнением, уходя и возвращаясь, чтобы набить цену, и провожу век в хлопотах ради людей, которые, случись мне завтра бесследно пропасть, не заметят этого.

I

По всей Азии славились справедливость и могущество вавилонского царя. Слышащие о них не верили; видевшие не находили им равных. Но еще более были славны статуи на одной из площадей Вавилона, представляющие все города и провинции, подвластные вавилонскому царю, каждая с колокольчиком в руке. Лишь только в каком-либо уголке государства зачинался мятеж или рождалась мысль о заговоре, статуя на площади, олицетворяющая возмущенную область, поворачивалась лицом в ее сторону и звонила в свой колокольчик. Жрецы, надзирающие за статуями, спешили к царю, и вовремя посланные войска уничтожали крамолу, пока она не дала ядовитых всходов. Это удивительное достояние вавилонского владыки отрезвляло его неблагодарных подданных и заставляло завидовать соседей.

Есть много объяснений этому чуду, сходных лишь неубедительностью. Одни говорят, что царь вавилонский владел знаменитым кольцом Соломона, силой которого заточил в статуях могущественных духов и заставил служить себе всею обширностью и быстротой сведений, какою они располагали. Другие уверяют, что в те времена, когда правда и нравственность еще свободно входили в людские жилища и разделяли пищу со смертными 11 11 Свидетельство глубокой древности описываемых событий. С тех пор как издана «Софа», в мире нет больше нравственности; это всем известно. , люди общались с саламандрами, сильфами и другими незримыми так же часто и непринужденно, как теперь с судебными исполнителями; меж тем известно, что для сильфа нет ничего желаннее бессмертной души, получить которую он может, вступив в брак с человеком, и вавилонские владыки благоразумно пользовались этою склонностью сильфов, обещая им хорошенькую вдову с пятнадцатью тысячами ливров ренты в обмен на необременительную службу, за которую сильфы брались тем охотнее, что она удовлетворяла их исконной тяге к перемещениям. Всюду бывая и везде проникая беспрепятственно, сильфы замечали любое вредоносное замышление, кроющееся во тьме, и, в тот же миг достигнув столицы, условленным звоном колокольчика давали знать об увиденном – что до статуй, говорят те, кто держится этого мнения, то в них не больше разума, чем в дверном молотке. Наконец, есть и такие, кто считал, что надо относиться к этому рассказу как к аллегории, которая должна разъяснить нам отношения разума и чувств в нашей душе. Когда их спрашивали, звонили все-таки статуи в колокольчик или нет, они отделывались околичностями.

Дело могли бы прояснить вавилонские жрецы, если бы их теологическая система не была так похожа на топографические планы короля прусского, нарочно наполненные ошибками, чтобы враг, полагаясь на них, завяз в первом же болоте, что встретится на его пути. Жрецы не забыли сообщить добрым согражданам, что над ними есть небо, но расходились в понимании способов, которыми туда можно попасть. Из-за этого вавилоняне вели себя кто как может, и это придавало их городу живописность помимо той, что принадлежала ему от природы. Вавилонянин дочитывал трактаты своих жрецов до того места, где его поджидало божество, надзирающее за спокойным сном; но если б он проследил мнения жрецов до конца, то узнал бы, что о принципах, руководствуясь которыми статуи выносят свои суждения, ничего положительно сказать нельзя.

Это лишь укрепляло уважение вавилонян к статуям.

II

Жила некогда в Вавилоне одна бедная вдова, весь достаток которой заключался в темном домике с небольшим садом, а все привязанности – в ее сыне, не достигшем еще двенадцати лет. В ее саду поутру пели птицы, в полдень он давал прибежище от зноя, а подле забора там росла дамасская слива, чьи плоды, как известно, вкусней всех слив на свете. Проснувшись однажды рано поутру, вдова подумала, чем бы ей порадовать своего сына, и решила испечь ему пирог со сливами. С этой мыслью она и поспешила в сад.