Ярослав Полуэктов - DUализмус. Корни солодки

– Ес, ес, сеньор. Мерси, спасибо, сэнкью. И карандаш ещё, ну ручку, чиркалку (показал) будьте добры. И салфетку. Писать на ней чиркалкой (показал, поняли, принесли).

И пошёл народ как я сказал ему в свой дом.

Шонк восседала, мокря парусину кожей. Панталон её – что теперь стрингом зовётся – ниточкой обвил ветку, теперь стринг оттелева сроду не отодрать.

Час или два ночи.

Мохенджаро увлечено храпом.

Кто-то постельным комедиантом, кто-то немецким поревом форевел подружку.

Егорыч по наташростовски тосковал, по князьандреевски крепился.

И судорожно старался не опускать предсмертно судорожно цинично глаз ниже столешницы.

Где зов вечен, а зев розов.

Испускает он (Крепкий) из уст своих как бы дуновение огня и из губ своих как бы дыхание пламени и с языка своего пускал искры и бури, и всё это смешалось вместе: и дуновение огня, и дыхание пламени, и сильная буря.

Поболтали. Розе вин на исходе. Бир снова убыл.

Растенье хрен с ним!

Траву полевую жевать и цветы пустые теперь ему семь дней подряд.

– Бир!

Опять? Начинается! Пить так пить по-русски.

– Два бира! И ещё айн розе вин.

Тут уж полегчало сильно.

Совсем полегчало, аж шибче шибкого расслабило.

Кирьян Егорович почесал нечто в трусах. Так же в открытую как эти слова. Тому, что там, перепало.

– О-о! Какой Вы совсем смешной! Вы (скрюченный кренделем герр) наверно женаты?

Вау! Если яйца есть, то сразу что ли уже женат?

– Нет. Зачем. Дети есть и хорош. Четыре бэби.

– Ого! Моя печень с маткой не выдержали бы. Певицам надо держать форму. У меня один бэби, один бишь девочка.

Ему не рожать: «Знаем, слышали, видели, продолжаем за Вами повсеместно наблюдать».

Разговаривали пальцами по столу и шоркали по салфетке. Тут Кирьяну Егоровичу равных нет.

Он нарисовал полушарие (без соска – как странно) и встроил в него Русь с Европой.

Сбоку пририсовал круг с Америкой и провел между ними две уверенные линии со стрелками.

В середине изобразил сердце.

Сердце обозначало крепкую любовь Америки, Турции и Европы с Россией. Может так и есть, но они пока не осознали?

Америка, когда ты строила себе блудилища при начале всякой дороги и делала себе возвышения на всякой площади, ты была не как блудница.

Изобразил Турцию, поселил в неё Шоньку.

И снова любовь, теперь уже с Турцией и лучшей её представительницей – Шонькой.

Посему выслушай, блудница, слово… В блудодеяниях твоих раскрываема была нагота перед любовниками твоими и перед всеми мерзкими идолами твоими… я раскрою… я, я, я – кто же ещё тут есть?

И увидят… увижу я весь срам твой… в движеньи.

Кирьян Егорович рассказал, как он видел Шонк неголою и как он слушал Шонк, красавицу, неголую, не голою к сожалению, а голос грудей и сердца – ну вот недавно совсем. Припёрся пешком, едва пробрался к сцене – до того приплясывал с банкой пива – вторая была в кармане курточки.

Без цветов. Без ничерта. Девочки его скучали и потому ушли, а он не такой, он не ушёл так вот сразу, до последнего не вкусив.

А она не давала никому подарков материальных, а дарила любовь через голос.

Но он через головы не увидел всего того, что хотел увидеть в Шонк.

Пританцовывал, плевался, продирался и подпевал.

Средство от насморка и для радостей.

Не замёрз – даже взмок.

Не причастен.

Звал фотографироваться для модного журнала сексуального характера.

По-русски бесконечно!

Выкурил немало. Видели дым в толпе? Так это он один на всём побережье пренебрёг правилами уличных общежитий. Ради неё и Христа ради простите! Пожалуй, узнал некоторые клипы, посчитал количество переодеваний, вы здорово одеваетесь. А мои сородичи так не могут. У Вас непременно вкус и супергардероб. Угадал? Тяжело не угадать у миллионщицы гардероб. Так это не Шобчак, а дороже. Никто кроме Вас так не умеет переодеваться за кулисами. Дело не в быстроте, а во вкусе.

Спасибо.

Посылал бешеные воздушные поцелуи – Вы видели мои поцелуи Пса? И про Пса Жанчика не читали?

Нет.

Слышали глас в пустыне? А «ура»? А дым?

Это крик моего рыжего петуха. И дух сраженья. Перекрыл музыку? Это я в перерыве громче всех крикнул: я люблю тебя, Шонк, через своё боевое ура. Я же не пела банзай. Извините. Конечно. Кто бы его там заметил! Это вам не Харатс.

И не запомнил Кирьян Егорович по существу ничего. Ни харатса, если точнее. (Вы понимаете? Великое дело языковый барьер!). Но клёво, потому что бойко и… Ритм, бешеный ритм. Супер. Одетый пляж – вечером здорово! Мы – члены. Извините, члены одного экипажа. Бляж торчал и орал. Криков всё равно не было слышно – динамики забивали всё; и звук музыкального неистовства, пожалуй, слышен был даже в накарнаваленной Венеции. А Венеция всего-то на расстоянии плёвого выстрела. Кирьян Егорович – попроси его – не смог бы пропеть ни одного куплета, не вспомнить ни одной мелодии, не произнести толком и вообще никак и ни одного названия кроме Магнита Харриэс.

– Как Вас, мистер Русский, извините, не познакомились сразу, зовут? Какие у Вас ближайшие и дальние планы?

Названо вымышленное имя: «Я – Эфирьян».

Что ещё, блЪ, за Эфир такой, ещё и Ян? Фантазия выскочила невзначай. Шонк – некрасивая, но всё равно сучечка (простительно, ладно-ладно, без обид, он же в уме) – даже такое фантастически яркое имя не запомнит.

Проплыл по морю пароход.

Ба! Конкордия! Там по палубе скачут люди и раздаётся сплясательная музыка. Такая музыка не боевая сирена, не спасёт.

И возвратили Садок и Авиафар ковчег Божий в Иерусалим, и остались там.

Они ещё не знали, бедные, бедные люди, матросы, капитан, что через пару-другую лет опрокинутся набок, спародировав подвиг Титаника. Горько! Горше свадьбы врага с его бабой!

Конец встречи содеялся резво и так обычно, будто дело происходило под лестницами на склонах улицы Прибрежной Угадайгорода.

Даже не случилось вспышки молнии.

Просто пошёл проводить до кустка, где Шонк ни секунды не размышляя, почти по дороге сделала гусиное дельце и выпрямилась уже просяще.

Молись, чужестранец, тебе повезло увидеть мои мокроты.

Возвратись и оставайся с тем царём; ибо ты – чужеземец и пришёл сюда из своего места.

А дальше как всегда: для начала руку в пах, палец в щель, другой прижать. Крепкая! Магнитным хариусом вцепилась. Кирюха – железо. Конец арматуриной пронзил его скромную мокрую ткань. Ого! Вот так номер, а ещё старикашка! Раздевайся чёрт старый! Я сегодня хочу экзотики! Древнерусский для неё экзотика, язык – экзотика слабая, зато хрен вечнокрепок, русского старика бы да к Хэмингуэеву морю золотых корыт просить. Даже Русалка бы такому ферроидному старичку дала. Улетели куда-то трусы Кирьяна Егоровича. Потом: шелест кустов, отпали завязи хмеля, покряхтывание перголы, по последним данным утреннего отчёта. В деревяшки упёрлись Шонькины ручища. Помягче, не садовую мебель ломаешь. И никаких причуд, ну никаких. Дддд – строчит пулемёт. Всё, кончен сеанс, бал закрылся, пробита пулей мишень и опустел патронник, и патронташ закрылся на ночь, и охотничий и магазин. Но всё равно ух! Ну всё равно нештяк. Пуст только на щас: на раз зараз! Следующая партия позже. Полчасика отдохнём? Торопитесь? Ну хорошо, минут десять? Так сразу тоже не могу. Я ж не блядь. Нужен букетный период. Жаль, жаль. – К столу? – Нет, ноу. – А к столбу. – Нет, ноу. – А припасть к нефритовому жезлу? – Что вы, мы едва знакомы. – У меня стояк. – А у меня нет. – Я писатель. – Я – певица. – Без разницы. – Знаменитый. (Будь здоров врать.) – Быть не может. – Может, погодить прощаться? Вы завтра снова выступаете? – Нет, я завтра с утра уезжаю в Милан. – По бокалу? – Хай, чао, пока-пока, бамбино!