Алексей Розенберг - Куншт-камера. Зал первый

– Алло! Да, это я. Все готово. Да, подписала. Выставляйте квартиру на продажу. И пришли Семена – надо бы прибраться. Да по шустрее!

Старичок спрятал телефон, почесал за ухом безмятежного Чешуя, и, перешагнув труп, удалился.

Выкушал Захар Олегович стопку водки, да и помер.

Приходит его жена. Приходит, и видит скучного Захара Олеговича на полу, и чуть початую бутылку водки на столе.

Ну, выкушала она за упокой Захара Олеговича стопку водки, да и рядом слегла.

Приходит дворник Тихон. Приходит, и видит скучную супружескую пару на полу, и чуть початую бутылку водки на столе.

Размышлять ему не приходилось, так что выкушал он стопку водки за упокой супругов, да и… закурил.

Попыхтел папироской, да и еще одну стопку выкушал. И опять закурил. И опять стопку.

Так всю бутылку и выкушал.

После чего завернул усопших в газету и выбросил в мусоропровод. А сам пошел в зоомагазин за новыми хомячками, а заодно и в гастроном, дабы было чем отметить их новоселье.

Михаил Евгеньевич получил анонимное письмо от Петра Фомича. То есть, конечно, там не было подписано, что, мол, это Петр Фомич написал, но все и так было ясно. Просто на такое письмишко, кроме как Петр Фомич, более никто среди знакомых Михаила Евгеньевича способен не был. Поэтому-то Михаил Евгеньевич и решил, что, мол, раз нет подписи, то анонимка, ясное дело, творение рук Петра Фомича. А надо сказать, что Петр Фомич был не в курсе анонимки, и даже не предполагал, кто мог написать такое письмо, да еще и повернуть дело так, что Михаил Евгеньевич однозначно подумал на него. Сам-то Петр Фомич был не чужд до сочинительства всякого рода анонимных пасквилей, но Михаилу Евгеньевичу он ничего такого не сочинял и не посылал. Вот Какису, Арнольду Серафимовичу, посылал. И даже не одно. Так то же Какис. А что бы Михаилу Евгеньевичу – ни разу! М-да…

Нет, ну черт знает что! Какис этот, Арнольд Серафимович, подлец, конечно, рассказывал Михаилу Евгеньевичу, что получал анонимки от Петра Фомича, вот Михаил Евгеньевич и решил, что без него тут не обошлось. А ведь обошлось – не писал Петр Фомич этой чертовой анонимки! Ну, может, конечно, и имел такие намерения, однако не писал! И все равно Михаил Евгеньевич думает на него, невзирая на то, что анонимное письмо было подписано собакой Какисом. Даже подчерк этого Какиса, будь он не ладен. Ведь если бы Петр Фомич надумал бы писать анонимку Михаилу Евгеньевичу, то разве стал бы подделывать подчерк Какиса и, тем более, подписываться такой дурацкой фамилией? Да такую фамилию и без ошибок-то черта с два напишешь! А подчерк? Пальцы сломать можно! Эвон, какую мозоль натер! Ну, ни чего! Теперь-то он этому чертову Какису такую анонимку напишет, такое письмецо состряпает, что тот от возмущения свои штиблеты, скотина, сожрет! А то ишь, тоже мне, Какис нашелся…

Свистунов сидел развалившись на стуле перед распахнутым окном, одной рукой лениво отмахиваясь от назойливых мух и почесывая потное волосатое пузо, а другой ковыряясь в зубах ржавым гвоздиком.

Солнце беспощадно палило Свистунова, отчего стекающий ручьем пот уже собрался в приличную лужу под стулом. Но Свистунов не делал ни малейшей попытки укрыться от палящих лучей, и даже, казалось, наоборот получал от этого некое удовольствие, чего не скажешь о Маргарите Петровне, супруге Свистунова, так же изнуряемой духотой, но, в отличие от Свистунова, предпринимающей робкие попытки спрятаться в каком-нибудь хоть на толику прохладном месте. Однако таких оазисов в квартире не находилось, и изможденная Маргарита Петровна обессиленно слонялась из комнаты в комнату, бубня вялые проклятия разыгравшейся не на шутку жаре.

Лишь только кот Свистуновых, наделенный за какие-то прегрешения кличкой «Скотина», проявив не дюжую смекалку, и немыслимым усилием воли преодолев врожденный комплекс водобоязни, уютно устроился в уборной, забравшись в сливной бачок, в котором вода хоть и далека была от прохладного состояния, но все же вполне себе комфортно отражала нападки чудовищной духоты.

И такой духоты, что ходики на стене растеклись стрелками по циферблату, и с глухим трагическим всхлипом «Бом» сделали сепуку, рассыпавшись мокрыми от пота шестеренками. И вывалив из нутра кишки-пружины, навсегда остановились.

Такой жары, что лампочки в люстре стали таять как эскимо, капая сверкающими каплями на ковер, теперь больше напоминающий выставленное на показ илистое дно зацветшего болота.

Такой жары, что книги в шкафах, тихонько потрескивая и шурша, тлели без единой искры огня и рассыпались пеплом по полкам.

Такой жары, что вся квартира стала терять свои строгие геометрические очертания, и больше походила на восковый домик, оказавшийся в раскаленной духовке.

Все потекло. Потолок провис. Стены изогнулись. Пол вспучился. Мебель скрутило. Стекла лопнули. Воздух стал красным. Воздух стал расплавленным металлом. Воздух стал эпицентром термоядерного взрыва. Воздуха не стало.

Пришла внезапная тишина.

Раз.

Два.

Три.

И тишина стала взрывом! Взрывной волной! Криком! Криком тысяч! Криком миллионов! Криком Вселенной!

Сотые.

Тысячные.

Миллионные одной секунды.

И опять тишина. Абсолютная. Навсегда.

Свистунов тяжело вздохнул, выбросил гвоздик в окно и пошел спать.

– Вы, Петр Ильич, напрасно не кушаете! – сказал Лев Николаевич, с чавканьем обгладывающий куриную ногу. – Если не будете кушать, то совсем зачахнете! Это я вам со всей ответственностью заявляю!

– Да уж не беспокойтесь обо мне, Лев Николаевич, – сказал Петр Ильич, с некоторой брезгливостью рассматривая Льва Николаевича. – Уж как-нибудь, да не зачахну. А вот вы бы, как раз, и не налегали так, а то как бы с животом потом не маяться…

– Ну чего же мне маяться? – Лев Николаевич оторвал от курицы вторую ногу. – У меня желудок, если хотите знать, ого-го! Все что угодно переварит и еще попросит! Я вот на спор даже медяки глотал, пятикопеечные – и ничего, переварились!

– Что вы говорите! – Петр Ильич усмехнулся и скрестил руки на груди. – А костыль смогли бы?

– Какой костыль? – Лев Николаевич удивленно уставился на Петра Ильича. – О чем это вы?

– Ну обычный костыль такой. Железный. – Петр Ильич немного скривился, увидев, как по небритому подбородку Льва Николаевича потекла жирная слюна. – Железнодорожный костыль, каким рельсы к шпалам прибивают. Смогли бы?

– Что смог бы? – Лев Николаевич, заметив взгляд Петра Ильича, обтер рукой подбородок. – Что-то я не пойму вас. При чем тут костыль вообще?

– Ну вы же говорите, что у вас желудок ого-го, и даже пятки медные переваривает, – Петр Ильич посмотрел на носы своих ботинок. – Вот я и спрашиваю: смогли бы вы костыль переварить или нет.