Кирилл Берендеев - ЦТП

– Я хотел узнать другое, – произнес Март, прерывая шевеление в рядах.

– Вы об исполнении. Да, все прожекты рассчитаны на впечатлительную публику. Армию отвлекать не будут, вы ведь знаете, что призыв не комплектует войска полностью, приходится добирать силой, а значит, армии лучше следить за самой собой. Но и ста тысяч полицейских недостаточно, чтобы выявить всех и вся.

– А госбезопасность?

– Вы сами сейчас орали, что министерство переключилось на сексотов. Видимо, вам виднее. Да и потом, с чего вы решили, будто законы про вас писаны? – долгая, неприятная тишь. – Вы что всерьез думаете, что вся страна должна подняться, чтоб отыскать где-то недалеко от столицы горстку отщепенцев? Тут хватит и двух батальонов, чтоб за пару дней прочесать все окрестности и выйти на вас.

– Но до сих пор не вышли.

– Не буду спорить. Судя по количеству ступеней и по сырости, вы глубоко меня закопали. Могу предположить, что это карст невдалеке от реки, тут копать действительно проще, и подвалы могут вообще уходить в сеть катакомб, по которым удобно перемещаться во время попыток захвата, – жаль, старик не видел лиц сообщников, растерянно переглядывавшихся между собой. Или и так знал, а сейчас просто насмехался над ними? Тит вскочил со стула и тут же сел, дернутый назад Нилом, чье лицо буквально перекосилось при последних словах. – Но речь в законах не о вас. Да, вы нанесли власти солидную плюху. Но вы слышали ответ? В прессе хоть где-то, хоть что-то обо мне, в голосах? – пауза. – Я и так слышу, что нет. Позвольте узнать, вы с кем связывались, когда меня похитили?

– Со всеми, – тут же ответил Тит, невзирая на молчаливые протесты Марта. – Сперва предупредили полицию, потом газеты, потом радио – вот позавчера как раз.

– Ну а сами вы как оцениваете это молчание?

– Внутренний протест, подавленный самоцензурой, – четко, как у доски, ответил Март. – Еще несколько дней, и о нас заговорят. Пощечина очень неприятная, согласитесь.

– Больше для моей семьи, – и обращаясь ко мне, – Вы встречались с моей дочерью? Все передали, как я просил? Тогда благодарю вас, это главное. Она прочла газеты, она поняла все, она… надеюсь, она меня простила и попрощалась, – голос предательски дрогнул.

– Вы хотите знать, – иным голосом продолжил генерал, – почему вас так долго ищут и все никак не могут найти. Несмотря на то, что вы ходите на работу, собираетесь в условленном месте, что только выдает вас, но не видите подъезжающих грузовиков, и солдат, прочесывающих местность. Спешу расстроить. Вас ищут не первым числом. Эти законы писаны для контроля народа.

– Мы надеемся…

– Помолчите… Март, кажется. Я не договорил. Видимо, что-то очень серьезное с вождем, если такие меры предприняты на случай волнений, вызванных известием о его кончине. Ведь его никто не видел… сколько, с полгода, кажется. Да, так. Только старые записи и голоса на радио, но ведь голос можно подделать. Как это сделали вы, вызвав меня моим старым товарищем, который, как я запамятовал, находится «на излечении».

– Он действительно в психушке, – подтвердил Тит. – Я за ним ухаживаю. Я упросил его поговорить с вами.

Возможно, генерал скривился. Но продолжил.

– Возможно, вождя уже нет. А в зачищенном от старых друзей ЦК партии нет приближенных. Он или назвал свою волю или ее решили разыграть между собой выскочки. В любом случае, скоро станет известно – имя нового правителя, новый курс, новый состав партии. Может, они уже распределили места, может, только готовятся. Я не знаю, просто подозреваю худшее. Утешать может лишь то, что я давно отошел от дел, я знаковая персона в истории, и скорее всего, мою дочь не тронут. Она не во власти. Она хороший инженер, а такие всегда нужны. Хотя… мы их тоже расстреливали…. Вы, – снова ко мне, – послушайте меня, вы должны ее забрать отсюда. Куда угодно, хоть в вашу миссию, хоть с планеты, но забрать, если дела именно так пойдут. Вам ведь все тут игрушка, вы точно выживете.

– Я теперь с ними.

– У вас слишком много жизней. Поклянитесь мне, что вытащите ее.

– Клянусь, – я вдруг всем телом почувствовал холод и сырость подвала.

– Я вам верю…. Надеюсь, я на все вопросы ответил. Здесь сквозит, не хотелось бы простыть перед смертью.

Генерал поднялся, следом задвигали стульями и все остальные. Возле лаза он остановился, обернулся.

– Скажите, вы действительно хотели пойти на переговоры с властью? Вы слышали как шесть лет назад на судоверфи случилось восстание? Рабочие, потребовавшие снизить нормы труда и повысить зарплату – всего-то – были расстреляны, больше двух сотен убитых. Ничего не слышали?

– Вы лжете, – начал Гор, но Март остановил его.

– А теперь идите и прошу вас. Не подслушивайте того, что я скажу ему, – кивок в мою сторону, как он знает, где я нахожусь? – Вас это не касается.

Они вышли, и только после этого генерал с моей помощью забрался в лаз и снял мешок. Сели как в прошлый раз, будто ничего и не переменилось с той поры. Он даже газету в руки взял, помял и бросил на пол.

– Я как знал, что вы придете. С Лидией все в порядке? – словно не доверяя прежним моим словам, переспросил он. Я кивнул, заверяя. – Ну хорошо, хорошо. Мне одного только непонятно: почему вы здесь. Вроде бы обычный чужеземец, тем более такой…

Он не знал, как выразить словами, я тоже. Попытался выговорить нерассказанное: начал с встречи с ним и его дочерью, а кончил своей холостяцкой дырой на окраине города, откуда бежал и куда не хочется возвращаться. В мой монолог вплелись и сказания о неведомой планете, и собственные впечатления, и шоссе Энтузиастов и Парковая улица, да много чего смешалось. Вот так, винегретом, и высыпал.

– А вы еще больший ребенок, чем они, – с грустной улыбкой произнес старик. – Знаете, в их годы, я больше понимал… хотя, поди знай. Ввалился в революцию как с угару, и ладно один, нет, своих потащил. Да у молодых кровь и так бурная, а в такую годину и вовсе кипеть начинает. Вот и у вас, я гляжу, проснулась. Не то от нашей страны, не то от… – он махнул рукой. —Иногда хочется по душам поговорить, а с гавриками этими только о политике и борьбе за права. Вы вечером обратно поедете? – спросил старик без перехода. Я покачал головой.

– Хотелось бы с ними немного остаться.

– Но зачем?

– Лучше понять.

– Верно, вы говорили, – перебивая себя, спешно произнес генерал, – запамятовал. Тут спокойно, хорошо. И кормят сносно. Кабы не сырость, совсем как в гостинице. Вот и вы тут. За дочь тревожно, что-то сейчас она, – и снова без перехода. – А я перед ней сильно виноват. Она-то простила, по незнанию, по детской наивности, по любви, а я мучаюсь. Надо ж мне было оставить ее в городе, под обстрелом. Что-то хотел доказать жителям, нет, больше командованию, что не боюсь сдачи города, и никто из моих не боится. Даже дочь, ей тогда девять было. Три месяца по подвалам, пока линкор не взорвали…. Я часто то время вспоминаю. Тогда я знал, зачем живу, чего хочу, пытался сделать – ну, как вот эти, – мир лучше, землю спокойней, ото всего отказывался. Знаете, как стыдно, да стыдно было в глаза ветеранам смотреть, когда в мою честь улицу назвали?… Все же в одном они правы, нельзя столько времени одному править. Душа черствеет. После расстрела рабочих вождь круто переменился. Такого давно не было, с той поры, как последних мятежников я подавил. А тут сразу сотни трупов и разрушенная судоверфь. Как объяснить, что сказать – голоса, конечно, надрывались бы. По безоружным из танков, артиллерией. Я впервые понял, как же он боится. Ничего с собой сделать не может, боится и все. Всех старых своих товарищей прогнал, набрал новый состав ЦК, а все одно. И после расстрела снова поменял. Боялся не своей смертью помереть. А ему и так глубоко за семьдесят, – генерал усмехнулся, – Самый старый среди нас, мы его еще в революцию Стариком прозвали.