Кирилл Берендеев - ЦТП

Генерал замолчал разом, прислушиваясь. Потом поднял голову.

– Простите, снова как в прежние времена. Вам хоть тогда интересно было слушать-то? А я думал, из вежливости больше, боялся, снова потеряю. Много чего боялся, – он вздохнул. – Когда отставили, боялся, что за мной придут, как за теми, кто меня тогда патронировал. А еще раньше, до войны, очень переживал, что революция кончилась, дел для меня не сыщется. Я ж только школу окончил, никакой специальности не имел. Думал, подать прошение, чтоб забросили в империю, может, там понадобятся познания революционера. Мы ж по первой горели весь мир всколыхнуть. Но нет. Империя была еще сильной, грозилась всех поднять, коли против нее, что замышлять будут, вождь отступил. Наверное, тогда первый раз испугался, он вообще не из пугливых человек, а вдруг два дня не показывался, и потом собрал нас и объявил отбой. Меня сразу бросили доучивать, потом на стройки, потом война.

– И как же вы вот так всю жизнь? Почему не уехали?

Генерал вздохнул. Пожал плечами, хотел что-то сказать, прислушался. Выражение лица разом переменилось.

– Время кормежки. В гостинице, помните, начинают так же греметь, когда постояльцам…. Давайте позже поговорим.

Мы пожали руки, я выбрался из лаза, сопровождаемый тихими словами про Лидию, рядом со мной уже стояла Рада в маске. Положив блюдо с тарелками, она вернулась, и все так же молча и не сняв темную свою вуаль, стала подниматься по лестнице.

Март и Тит ушли, работа, Гор собирался, а вот Нил решил остаться, охранять пленника. Хотя скорее, помогать ему, вряд ли бы генерал смог выломать тяжелую дверь, запирающую выход.

Мы перекусили, молча поглядывая друг на друга. Все та же нехитрая трапеза, кажется, я стал привыкать к ней. К дому, к его обитателям. Захотелось позвать сюда старика, чтобы и он присоединился, а потом, после обеда, расписать пульку. Я вздохнул. Неужели только ради тех встреч я и пришел сюда. Старик спрашивал, я лепетал в ответ, но что правда, а что ложь в произнесенных словах – сам не знал. Верно, еще и поэтому мечусь между деревней и городом. Ища, и не находя, слушая и не наслушавшись. Пытаясь стащить осколки былого через десятки кварталов, разом разделившие их.

– Вы все молчите, – произнес Нил. – Может поведаете нам что-нибудь? Я бы рассказал о своих занятиях, да усмирение буйных и утешение безрассудных не слишком приятное слушание. А политикой мы вас и так накачали, – мы одновременно посмотрели на Раду, она, не глядя ни на кого, доедала салат. – Здорово старик во всем тут разобрался, я даже представить не мог. – Я спросил насчет катакомб, но Нил пожал плечами. – Врать не буду, наверное, еще есть, вот из противоположной двери дует. Так там ход к реке, до войны в этом доме брагу гнали, и тишком по речке сплавляли. Нас накроют, мы так же уйти попытаемся. Места там красивые, – неожиданно произнес он. – И пока вы здесь, расскажите о себе, сделайте одолжение.

Я говорил, подбирая слова, самому интересно изложить жизнь, как видится. Нил вышел из-за стола, взял нож, стал вырезывать из здоровенных трутовиков фигурки; получалось у него вполне достойно. Рада за все время не проронила ни слова.

– Скучно у вас выходит, – наконец, произнес Нил, отложив готового зверька и взявшись за новый гриб. – Будто вы не в космосе, а на соседнем острове живете. Где-то в Альянсе, как его нам пропаганда показывает.

– Может и так, я ведь сюда…

– Да, вы говорили. Не очень хочется в это верить. Будто на других мирах жизнь такая же, а не прекрасная сказка. Будто за морем рай ждет. Сколько в это верит, сколько надеется… после революции, от нас полмиллиона человек, если не больше, бежало и все больше люди искусства: писатели, художники. Отец рассказывал, о них зарубежные голоса долго твердили. И после войны тоже. Говорили, писали, а потом как в воду. Вы думаете почему? – да кто они в Альянсе? Пока глаголют про изуверский режим, им дают слово, а как пытаются привычным заняться, пшел вон.

– Это тоже пропаганда, – произнесла Рада.

– Это жизнь, девочка моя, – нож методично обстругивал мягкую сердцевину гриба, придавая тому сходство с длиннохвостым мамонтом. – Никто там не прославился, всё в прорву уходит. И все, кто туда рвется, в прорву. Тысяч по двадцать в год, а сейчас говорят и поболее. До ближайшего острова двести километров, пересекают море на лодчонках, на плотах, на бревнах, кто как. Сколько гибнет в пути, никому не ведомо. Но никто не повернет. – Рада молчала. – Поделили мир на своих и чужих, изгнали всех, кто боролся, сочувствовал, не определился, по семьям резали, по детям, чтоб наверняка. Рада вот удивляется, что так мал запас слов – а больше и не надо, что так бедны романы, а незачем стараться, что убоги краски и пусты ноты – не с кем соперничать. Революция вырезала все ненужное, – он развел руками. – Такими пятьдесят лет и живем. Поколения глухих, слепых и убогих.

Он долго молчал, потом поставил хвостатого мамонта и взялся за новый трутовик, самый большой из кучи. Рада, чтобы не слушать, вышла в кухоньку, и энергично мыла посуду, гремя ведрами и напевая что-то.

– Я больше всего боюсь новой перемены. Придут вот такие как Март, снова все порушат. От нас вообще ничего не останется.

– Вы ведь тоже с ними.

– Приглядывать, – просто ответил Нил. – Без революции не получится, – вздохнул он, – к этому все идет. Но хочется, чтоб не ушло еще дальше. Чтоб хоть историю вспомнили. А то она никого ничему не учит, – он снова выдохнул и кивнул в сторону кухни. – Зря я так начал вам плести. Вы ведь на речку собирались. Возьмите Раду с собой, она довольна будет, устала от моего нудения. Идите, я тут поработаю. Платят за такие поделки по пять грошей, но душе приятно. Да и в детдома все идет. Эти фигурки плохому не научат, как ни старайся…. Идите, заждалась уже, – и принялся за работу.

Я поднялся, подошел к Раде. Та согласилась немедленно, будто утром ничего не случилось, будто только и ждала. Шли короткой тропой через заросли; неширокая, метров двадцать, речка, с плесом, песок чистый, желтый. Течение быстрое и вода холодная, с гор, что теряются за сельвой. Неподалеку две женщины стирали белье, серое, как волны, я спросил, откуда они, оказалось, из деревни. Конечно, нельзя жить в заброшенных деревнях, но пока не выгоняют, вот как и нас с вами. А может из психушки недавно выпустили, уходить не хотят. Рада вдруг посерьезнела, выпросила полотенце и укрылась в зарослях. Вышла в глухом синем купальнике, совершенно ее переменившим, ткань сдавила девушку, сделав хрупкой, словно тростинка.

Я цеплялся за ее пальцы, течение сильное, как бы не унесло. Она шутила, брызгала водой, потом замерла. Когда выбрались, снова исчезла в зарослях, надолго, я переминался с ноги на ногу. Вышла, вернула полотенце. Рада выглядела уставшей, посерьезневшей, растерявшей утренний пыл. Так же молча, как пришли, уходили. Солнце неожиданно потерялось среди редких туч, девушка потемнела лицом, взяла меня под руку, – так и вошли в дом. Ночью спала с Мартом, как положено супруге, вот только я слишком долго прислушивался к замершему жилищу, потеряв счет времени, так незаметно и погрузился в дрему, из которой вырвал голос Гора: