Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)

Потом режиссёр замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.

Вот так. То да сё. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.

А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съёмкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.

Режиссёр говорит:

— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите ещё что-нибудь…

Лучше всех Ленка снималась: у неё всё-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.

Сидит без косынки. Кефир с хрустящими: хлебцами мелкими глотками пьёт. Худеет. И нос невзначай поправляет.

Снимали ещё, как стенгазету выпускаем, как агитатор в перерыве беседует, как зарплату получаем. Нам её ради этого случая на два дня раньше выдали.

А потом режиссёр встал на табуретку и говорит:

— Ну вот и всё, товарищи. Спасибо вам! Спасибо Алексею Степановичу! (Это мне). Теперь смотрите фильм о себе на голубых экранах.

Жалко было с ними прощаться. Мы очень сблизились и стали, как говорят, членами дружного, сплочённого съёмочного коллектива.

… Фильм, наверно, получился хороший. Я говорю «наверно», потому что его никто не видел. Его не показывают. Не разрешают. Из-за этих съёмок наш участок из передового в отстающие превратился.

1968

Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:

— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.

— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать эту операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?

— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…

— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.

— Чудак! Будто не догадываешься, о чём речь идёт! Тебя же всегда выдаёт твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.

Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.

Мама рассказывала: когда я был ещё совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умилённо:

— Какое у него осмысленное выразительное личико!

Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.

Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:

— Почему ты волчонком смотришь на тётю? Почему ты ехидно смеёшься над дядей, когда он кушает?

Папа вопросов не задавал — он приказывал:

— Перестань корчить рожи, комедиант!

А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?

Когда дядя ест, он всегда торопится и дёргает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тётю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не места» . Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.

Если гости долго засиживаются, то тётя вздыхает:

— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!

— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.

Тётю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моём диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.

— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, ещё», — наставляет меня мама.

И вот я говорю:

— Приходите к нам, пожалуйста, ещё.

А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.

— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.

Я понимаю, что дядю и тётю я пригласил не так.

А потом я пошёл в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.

Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.

Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»

Они не писали. И газета не выходила.

Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.

— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал её, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.

Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.

Но искреннее, чистосердечное признание но спасло. Учительница с горечью заключила:

— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…

Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.

А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стене в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?

Учительница этого не понимает. Мама тоже.

Мама говорит:

— Когда ты сказал учительнице, что любишь стенную газету, у тебя была такая брезгливая, кислая физиономия, что я готова была сквозь пол провалиться! Откуда ты только её взял?

Я сказал:

— Я физиономию не выбирал. Какую дали родители, такую и ношу.

Но в школе меня считали, наверное, не совсем конченым человеком, потому что однажды поручили мне выступить на встрече со знаменитым детским писателем.

Библиотекарь и старшая пионервожатая написали мне, что я должен сказать своими словами от всего сердца:

— Дорогой товарищ писатель, нам очень понравилось ваше замечательное сочинение… Через него красной нитью проходит… Нам, советским детям, очень нужны такие воспитательные книги. Желаем вам дальнейших творческих…

Успеха моё выступление не имело. Писатель сидел угрюмый, быстро уехал, а пионервожатая сказала, что я говорил без души и на лице у меня…

Мне понятно, что на моём лице было: «Книга мне совсем не понравилась, никакая она не замечательная, и нам, детям, она не нужна. И никакой красной нити в ней нет. Одна скука и поучения: бу, бу, бу…»