Давид Шварц - Циклотимия

А сын ее, живший у своей подружки, занялся бизнесом. И, чтобы вложить в новое дело кучу денег, попросил их у мамы. Она, дура, меняет свою трехкомнатную квартиру на однокомнатную, а разницу отдает ему. Он клянется-божится, что разбогатеет – отдаст! Конечно, дело его накрылось медным тазом, и он снова приперся к маме с клятвами, что уж на этот-то раз… Эта дуреха продает однокомнатную, переехав к своей сестре. Дурачок снова прогорает и вот – финал: он живет у своей девки, а мамка, выгнанная через полгода своей сестрой, вышедшей замуж, летом живет на своей даче, а зимой – в чьем-то офисе, где моет полы и тем зарабатывает на жизнь. А ей уже под пятьдесят. Дочка замужем в другом городе, не помогает. Ужас.

– Она не замужем? – спрашиваю.

– Какой там замужем! Была замужем. Трижды. Потом спилась или наркоманкой стала – не знаю. А сама-то с отличием закончила аспирантуру ЛЭТИ – Ленинградского электротехнического…

– Упс! – выдохнул я, – уж не Верой ли ее кличут?

– Да. А ты ее знаешь?

Еще бы не знать. После окончания вуза я приобрел мотоцикл – свой первый личный транспорт. Друзья сказали: – Ну все, закатает сейчас Дока блядей!

Однако, нет. Гонял в одиночестве по пустому тогда еще городу, девственно чистому от пробок, выхлопных газов и автокатастроф. Были и такие времена, дети!!

Однажды голосует с тротуара красотка. Смотрю, знакомое лицо: чистое, смуглое, черноглазое и улыбающееся. Где видел? – не сразу вспомнил.

– Так я на три курса была старше тебя, помню, ты меня глазами съедал на вечерах в вузе, нешто забыл?

– Так я съедал знаешь скольких! Извини, плохо сказал. Ты – Вера, да?

– Да, – выдохнула мне в ухо, прижимаясь к спине всем телом и охватив мою грудь, когда я, взревев мотором, рванул с места. Сердце билось барабанно от этой близости и от скорости. Сто километров в час за двенадцать секунд – приемистость что надо по тем временам!

Довез. Спасибо – пожалуйста – может, встретимся? – ладно, как-нибудь – и все! Растаяла в жизни, как в тумане. Больше ее не видел.

А она уже входила в плотные слои нелегкой своей жизни.

Замуж вышла впервые в двадцать шесть. Ребенок, работа. Папа, доцент университета, настоял на аспирантуре, молодой муж поддержал.

Ленинград, профессора, аспиранты вокруг, муж далеко, нет, что вы, что вы, я знаю, что красивая, но я замужем, нет, нет, ни за что, и вообще, у меня сынишка!

Но когда она увидела Его, слова куда-то испарились, сопротивление ослабло, крепость сдалась, поверженная впрах серыми глазами из-под морской фуражки с высоты около двух метров! Капитан был весел, красив, упрям и настойчив.

Две недели после окончания аспирантуры, и она, попрощавшись с мужем по телефону, просит не ругать ее. Маму с папой уговаривает всего четыре месяца присмотреть за сыном, пока она не вернется из рейса со своей новой любовью-капитаном, с которым она обязательно распишется по возвращении!

Четыре месяца не прошли даром.

Пить спирт и нюхать травку капитан научил способную аспирантку довольно скоро, учитывая ее неспособность к сопротивлению вследствие тех же серых глаз, мужественного характера и решительности морского волка. Сам он, правда, пил, но нюхать – ни за что, ибо при исполнении.

Четыре месяца любовь расцветала на зависть офицерскому и рядовому составу вверенного корабля, благо корабль был не военный, и отклонения от дисциплины там и сям имели место быть.

А потом пришвартовались. И – кто куда. Он – в семью, она – к своим. Правда, уже беременная. Да. Зародилась новая жизнь. И – никаких абортов! Ибо большая любовь.

Дома – шум, развод, винно-водочные изделия, невзирая на, теперь уже двух, малюток, и в дурманных мечтах – он, капитан! Бросивший, но такой любимый. С серыми прекрасными глазами с высоты двух метров!

Время, которое обычно лечит, шло, но почему-то не лечило. Водка не помогала, а наоборот, усугубляла. К тому же, травка, обычно отвергаемая алкоголиками, добивала организм. Дети перешли на попечение ее матери полностью.

Вера стала пропадать из дому и возвращаться с черными кругами под глазами, увядающей кожей лица и трясущимися руками.

Но третьего, неизвестно от кого, она все же родила, выносив в уже пропитанной дрянью утробе. Правда, ребенок умер через два месяца.

Потом она ушла из отчего дома, оставив свою мать с двумя оставшимися внуками.

Ушла на вокзал. Жить. И пить, и нюхать с новыми знакомыми, также ушедшими из нормальной жизни в свободное плавание.

– А что? – задорно говорил умный Серега, весь в рванье и вечно с похмелья, – вон в Америке сколько людей живут на улице, на скамейках, и весь скарб таскают в рюкзаках! И полиция их не трогает, потому как там – свобода и конституция! Свобода! А мы, русские, чем хуже? Мы тоже – свободные люди! Мы – как птицы, сегодня здесь, а завтра – там!

Серега был умный, бывший преподаватель физики в школе. С ним Вера прижила еще одного ребеночка, но тот умер при родах в больнице, куда ее привезли без памяти пьяную.

А потом Серега предложил ей разбогатеть. Всего-навсего ограбить богатого пассажира тут же, на вокзале.

Они, как заправские грабители, отследили какую-то приезжую, двинулись следом, и в переулке Серега врезал несчастной по голове, чтобы слегка оглушить. Но не рассчитал силы и проломил череп камнем.

Вопли свидетелей, милиция, кутузка, Сереге отбили почки и он умер прямо в отделении – оказался слаб здоровьем, а Вере припаяли двенадцать лет строгого режима – за соучастие в убийстве и бродяжничество.

В тюрьме ее нашел бывший соклассник, из любви к ней убивший соперника финкой в голову и отсидевший свое. За давностью лет она простила его в этом прегрешении и сошлась с ним. Он помог организовать лечение ее от наркотической зависимости и от пристрастия к алкоголю, но все это уже после того, как амнистия скостила ей срок до шести лет, отсидев который, она вернулась с новым-старым другом домой.

Повзрослевшая дочь вскоре выходит замуж и переезжает в Ленинград- Петербург, друга она прогоняет, так как ей он надоел, и остается вдвоем с сыном, в котором души не чает.

А дальше происходит то, с чего начинается мой рассказ.

Деловой сын проматывает квартиры, а бывшая красавица, аспирантка, наркоманка, алкоголичка, осужденная многодетная мать остается на бобах, подрабатывает там и сям уборщицей, о чем я кратко повествую, ибо если обволакивать сюжет подробностями и деталями, получится детективный роман похлеще Войны и Мира.

А какой из меня Толстой?

Так, жалкое подобие.

Накренившись на правое крыло, самолет делает разворот и вот он – Неаполитанский залив!

Гигантская его дуга вгрызается в тело Апеннинского Сапога ровной, кажется нарисованной, линией, отделяющей чистейшую голубизну моря с зеленой кляксой Капри, от суши с разбросанными кубиками-зданиями Неаполя, переходящими вдали в двугорбый хребет Везувия.