Давид Шварц - Циклотимия

Самолет аккуратно опускает меня на землю и новые, уже земные, картинки рисует мне этот город. Но на этот раз я в нем не задерживаюсь. Я не буду бродить по этому славному, воспетому в песнях, городу, я не поеду в Геркуланум и Помпеи и не буду рваться в Сорренто.

Мне надо в Милан. По делу, срочно! (с)

Я – в командировке.

Что известно о Милане бывшему совку? Миланский собор и оперный театр Ла Скала. И все!

А между тем, там есть и Базилика Святого Амброджо и Замок Сфорцеско, и Церковь Санта-Мария делле Грацие с «Тайной Вечерей» Леонардо да Винчи.

Я уже не говорю о том, что Милан – это самый европейский город Италии, а это означает, в том числе, что там полно заводов и фабрик с соответствующими индустриальными пейзажами.

И когда такой пейзаж надоедает за время командировки, начинаешь тянуться к высокому искусству, типа работ Микельанджело в том же Замке Сфорцеско, к примеру.

Вот я и приобщался к искусству у одной из скульптур великого мастера, когда кто-то взял меня за руку и тихо спросил:

– Дока! Ты чего это здесь делаешь?

Я не сразу узнал его. Передо мной стоял джентльмен в отличном костюме с бабочкой последнего писка моды. Светлые волнистые волосы давно уже стали покидать его высоченный лоб и кучковаться ближе к затылку. Небольшие умные глаза смеялись в прищуре.

– Ба! – сказал я, – неужто сам Виктор ибн Васильевич? Какими судьбами? Какими ветрами?

– Он самый. Вот осматриваю окрестности. Сейчас прямо из Амброзианской пинакотеки, от Караваджо и Ботичелли, Рафаэля и Тициана. А ты что здесь делаешь?

– Так гощу у семьи Сфорца, как видишь. А вообще-то по работе я здесь, в Милане. Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать? Двадцать?

– И не говори, идут годы… наши годы, как птицы летят и некогда нам оглянуться назад. А ты помнишь последнюю встречу, а предпоследнюю?

– Еще бы! Нас с тобой судьба сводила на таких виражах…Пошли посидим где-нибудь!

Слава Мадонне, в Милане есть где посидеть, а поскольку солнышко припекало, сели мы под полог веранды уличного кафе и разговорились, ибо времени у нас было полно: он все свои дела провернул и мне осталось доделать всего ничего.

Под кьянти и ударились мы в далекие времена нашего знакомства.

– Ты знаешь, – приняв первую рюмочку, начал Карпушин, – что мы в комитете комсомола на тебя ставили? Ты ведь тогда стоял во главе общественного отдела кадров завода, помнится? Потом блестяще справился с ответственной командировкой в Поволжье, да? В общем, все уже было готово к тому, что ты станешь сначала вторым секретарем комитета комсомола завода, а потом, возможно, и в первые выбьешься!

Он говорил, и это был голос и интонации, и мимика партийно-комсомольского босса незапамятных времен. Время не способно изменить въевшиеся в кровь привычки!

– А что это ты вдруг отказался тогда? – спросил он, тыкая вилкой в салат.

Я вспомнил те времена, работу в комсомоле и это самое предложение, сделанное мне Виктором.

– Но ты забыл, что это твое предложение сочеталось еще с одним – вступить в стройные ряды передового отряда трудящихся, ведущего к победе коммунизма, помнишь?

– Да, тогда это было непременное условие!

– А ты помнишь, как ты меня уговаривал, Витя? Мол, оклад маленький, но вокруг оклада…! И жилье-то мне будет, и ясли для пацана сразу, и бесплатное то, и бесплатное это… Вот. Пожалуй, это меня и сбило. Понял я тогда, что нечистые дела вокруг отважного комсомола делаются. Смешно вспоминать, но я принадлежал к числу тех ребят, чьи предпочтения были в прошлом, во временах Корчагина…

– Ой, ой, ой, Дока! Только не надо мне эту лапшу вешать на уши сейчас! Ты хочешь, чтобы я поверил в то, что ты был чист и незапятнан…Ха. Корчагин! Ну ты и скажешь…

Выпили молча.

– Ладно, – продолжил Карпушин, – но почему же ты все-таки отказался и от вступления в партию и от этой должности?

– Длинно или коротко? Давай я тебе отвечу коротко: причины две. Первая – вы же сами, коммунисты, не дали бы еврею пробиться высоко, тормознули бы где-нибудь на лету! А вторая – мне техника всегда нравилась больше, чем люди. Я ведь не то, что человеконенавистник, а просто хорошо знаю людей, а потому не люблю их. Говнари люди! Вот и все, если коротко. Но что мы все обо мне. О себе расскажи. Ты ведь не еврей, и пробился вверх в совке здорово. Ты что, людей любишь? Решать их проблемы, их судьбу? Или о себе, в основном, пекся, да и печешься?

В воздухе пролетел хмурый ангел.

Мы оба напряглись. Конфронтация высунула из-за угла кафе свою злую морду.

Но, в отличие от меня, мой собеседник прошел хорошую школу. Он-то всю свою жизнь имел отношения не с техникой, а именно с людьми!

Он напряг на секунду желваки, затем широко улыбнулся и сказал, как ни в чем не бывало:

– А потом мы с тобой встретились в Абакане, помнишь?

– А как же! – я тоже перевел стрелки, – помню, конечно. Тебя назначили генеральным директором комплекса из семи заводов. Ого-го, не хрен собачий! Большая шишка! Ну и что, построил ты эти заводы?

– Слушай, я передумал, лучше не вспоминать. Извини, давай о чем-нибудь другом. Как жена, как семья, где ты сейчас? Все там же?

– Хм. Там же…Ты не знаешь, что я пятнадцать лет как в Израиле?

– Оп-па-на! Ничего себе! Нет, не знал…Ну и…как тебе?

Он посмотрел на меня внимательно, как будто увидел впервые. Ясное дело, не в его правилах, пропитанных многолетними догмами, менять свое отношение к сионизму вообще, к стране победившего сионизма в особенности, и к сионисту, сидящему рядом, в частности!

Но какая выдержка! Сейчас ведь наши страны как бы дружат. Вроде бы. И на его лице я прочел борьбу миров, Уэллсовские страсти; правда, всего секунд за несколько эта судорога сошла с его лица и он, улыбнувшись, задышал свободно и легко.

– А давай за это дело тяпнем, – сказал он, – мы же с тобой еще раз, последний, встретились, когда через два года я удрал из этого Абакана к Чебакову в Желтые Воды, и он попросил меня, как старого твоего комсомольского товарища, уговорить тебя перебраться к нам, прихватив часть людей из твоего отдела! Помню, как высоко о тебе отзывался тогда Чебаков, как он рассказывал фантастические вещи о твоих успехах…Правда, ты почему-то не поехал к нам. Да и я вскорости ушел от Чебакова…

Я смотрел на этого человека, с которым жизнь меня сводила несколько раз; на человека, не сделавшего мне лично ничего плохого и, даже наоборот, на эту вдруг откуда-то взявшуюся суету в его движениях, на странные взгляды, которые он изредка бросал на меня, как будто видел впервые, и думал свою думу.

О том, что делает жизнь с нами, как она разбрасывает нас по разные стороны воображаемых барьеров, как ломает стереотипы, оставляя внутри нас странные ощущения иррациональности ее самой, этой нашей жизни.