Виталий Ручинский - Возвращение Воланда или Новая дьяволиада

Домой приглашать японца было невозможно: жена некстати затеяла ремонт. Оставалось – в ресторан. Но в какой? Ресторан при Доме театральных деятелей недавно сгорел вместе с самим Домом. Это отдельная история, не станем ее развивать… В общепитовском ресторане обдерут, как липку, да еще дрянью какой-нибудь накормят. Везти японца в интуристовский-тоже нежелательно. Планируемый разговор необходимо было сохранить в конфиденции. А о какой конфиденции в интуристовском ресторане может идти речь, если, по слухам, там даже в писуарах установлены «жучки», а все официанты- тихие мальчики оттуда. Зачем же информировать КГБ о своем горячем желании посетить Японские острова?

И тут Сутеневскому поздно вечером позвонил домой Урванцев.

Он спросил, как подвигаются дела с его пьесой. (О ней мы уже наслышаны.) Сутеневский бодро ответил, что подвигаются, что «делается все возможное и даже невозможное». А сам про себя подумал: «Ты-то мне и нужен!» И поинтересовался, не мог бы Урванцев оказать ему любезность, устроить на завтрашний вечер столик в ресторане Дома литераторов? (Наивный человек! Будто там нет «жучков»?)

Как всякий уважающий себя политический обозреватель, Урванцев был полноправным членом писательского союза. В свое время он накатал брошюрку о происках империалистических разведок против нашей страны и тотчас был принят. А как его не принять, если он вдобавок к брошюре каждую неделю появляется на экранах телевизоров, чтобы поведать о новых и новых кознях ненавистного империализма? Было бы даже странно, если бы его не приняли.

Урванцев пообещал тотчас связаться с директором ресторана, с которым они приятели, и отзвонить. В ожидании его повторного звонка родилась в голове Сутеневского еще одна идея, прямо скажем, блестящая. А что если пригласить на ужин с японцем и самого Урванцева? Во-первых, поможет в качестве переводчика. Японец объяснялся по-английски, а Сутеневский знал английский через пень колоду. Привлекать интуристовскую переводчицу, которая их обслуживала всю неделю, не хотелось по причине все той же конфиденции Для Урванцева же любой язык, что семечки. Одно слово, политический обозреватель.

Ну, а во-вторых, раз он тоже будет выпивать и закусывать, то и счет оплатит. Такого еще не бывало, не по правде жизни это, чтобы завлиты поили и прикармливали драматургов, а не наоборот. Если Урванцев решил заделаться драматургом, пусть привыкает…

Урванцев отзвонил и сообщил, что все устроено в лучшем виде. Столик заказан и даже намечено в общих чертах, чем будут потчевать. Приглашение участвовать в ужине с японцем принял с благодарностью. Договорились, что он приедет в театр. Сутеневский решил завтра хотя бы там показаться во избежание ненужных разговоров о том, что он совсем забросил свою литературную часть. Единственное, что он успел сделать, не считая ответов на телефонные звонки, – сбагрить Церберше якушкинскую оранжевую папку. Что касается японца, то за ним, с целью привезти его в Дом литераторов, была отправлена разгонная машина, прикрепленная к театру. Вот, собственно, и вся предыстория.

Расплатившись с леваком, Сутеневский и Урванцев вышли из машины и направились к подъезду Дома литераторов. На входе Урванцев не стал вытаскивать писательского удостоверения, а небрежно кивнул местной Церберше (употреблю уж придуманное Якушкиным прозвище). Сутеневского же притянул к себе рукою, показывая ей, что тот вместе с ним. Урванцев был здесь свой.

Скинули верхнюю одежду и шапки, сбросили выскочившему из-за барьера гардеробщику. В ожидании приличных чаевых тот радостно приветствовал их появление. Поправили перед зеркалом прически и стали прогуливаться по вестибюлю в ожидании японца. Урванцев то и дело с кем-то здоровался, причем различным способом. С одними небрежным кивком, с другими вскидыванием вверх руки, на спортивный манер («Привет, старик!»). С кем-то казенным рукопожатием. А с иными посредством крепких дружеских объятий, с похлопыванием по спине, с троекратными поцелуями крест-накрест. Среди деятелей литературы и искусства, а также футболистов поцелуи обыкновенное дело.

Японец прибыл с небольшим опозданием. Едва он появился в дверях, Сутеневский подлетел к нему. Представил приблизившегося Урванцева. Тот, пожимая руку японца, сказал, что ему доводилось бывать в его прекрасной стране, и не раз. Сутеневский самолично снял с головы иностранного гостя шапку, освободил его от пальто, отдал подоспевшему гардеробщику. Японец, как и многие другие японцы, был щуплый, в очках и беспрерывно улыбался. У него при себе оказалась портативная видеокамера. Первым делом он произвел панорамную съемку вестибюля с Сутеневским и Урванцевым на переднем плане.

– Прошу! – широким жестом пригласил Урванцев, и все трое, японец в центре, Сутеневский с Урванцевым по краям, двинулись в направлении ресторана.

Любезный читатель! Приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в Московском Доме литераторов, который именуется также и Центральным? То есть наиглавнейшим в масштабе страны. Если нет, вот тебе попутно описание. Краткое – для подробного, ей-Богу, потребовалось бы написать отдельный роман.

Стародавняя писательская обитель, именуемая «Грибоедовым», где происходили удивительнейшие эпизоды «Мастера и Маргариты», как ты, наверное, помнишь, сгорела до тла, стоило туда заявиться Коровьеву и Бегемоту с примусом. Был ли «Грибоедов» на самом деле таким, каким описал его Булгаков, или же он плод его фантазии, судить не берусь. Находясь на сугубо реалистических позициях, опишу нынешний Дом литераторов, какой уж он есть.

Воздвигнут он был сравнительно недавно. Точнее, пристроен к старинному особнячку в готическом стиле, где размещался прежде. Вследствие бурного развития литературы у нас в стране, гужеваться в тесном особнячке писателям стало невозможно…

Из вестибюля дорога ведет в просторное фойе с табачного цвета диванами, кушетками и креслами вдоль стен. Японец спросил о назначении помещения, на что Урванцев отвечал, что здесь писатели могут сойтись накоротке, обменяться новостями литературной жизни. Сейчас здесь никто не обменивался, но японец добросовестным образом снял видеокамерой и фойе.

Вошли в следующее по ходу «верхнее» кафе (имеется еще и «нижнее»), или в «пестрый» зал. Здесь народу было битком. За столиками сидели впритирку. У буфетной стойки толпилась очередь. Беспрерывно щелкал кофейный автомат. Публику можно было обозначить как демократическую. Не в плане политических убеждений, а в плане внешнего облика. Джинсы, куртки, бороды. У дам, а они все же имели место, распущенные по плечам волосы, непомерный избыток косметики. Клубился табачный дым. Сюда приходили выпить и наскоро перекусить. Вино и водка отпускались в разлив, с умеренной наценкой. Для московской безалкогольной пустыни, согласитесь, просто оазис.