Любовь Николаевна - Лето в холодном городе

Справа видны дома, окаймляющие лесопарк. Один из них, длинный, пятнадцатиэтажный, стоит на пологом склоне, и три его блока, по нескольку подъездов в каждом, поднимаются ступеньками. Ему лет тридцать, он строился раньше, чем окружающие коричнево-белые громадины, и выглядит обветренным рядом с ними. Некоторые его панели, по нескольку этажей, облицованы плиткой цвета морской волны, другие более темной, свинцово-синей. Серии разнобойных балконов, обшитых серым гофрированным текстолитом, заваленных хламом, завешенных бельем, рассечены столбиками по два ряда крохотных квадратных оконцев. Там проходят лестницы подъездов. И представляется мужчина сорока лет, давно уже умерший, а тогда — накачанный здоровьем так плотно, что чуть не лопался.

После тяжелой заводской недели он, умерший мужчина, просыпается субботним февральским утром наконец-то выспавшийся. С кухни доносятся звуки стряпни, пахнет жареным хлебом и кофе. В синтетических шароварах, в серой майке и шлепанцах он выходит на гулкую лестницу, подходит к крохотному окошку, достает пачку папирос из кармана, закуривает от спички и глубоко затягивается; более приятной затяжки в этот день уже не будет, зато еще одна такая же восхитительная будет завтра утром. Сквозь малюсенькое мутное окошко виден серый остов строящейся тепловой станции, с трубами пока еще разной высоты. Вокруг нее лес, лес, и никаких домов ни справа, ни слева. Стройка вокруг развернется, когда закончат тепловую станцию, а пока... можно жить. С комбината он смог принести большой кусок говядины на кости, так что на обед его ждут и густой мясной борщ, и котлеты с чесноком. К ним он прибавит немного водки для разгона крови. А пока он позавтракает и займется починкой утюга. И ни за что на свете не пойдет на этот проклятый мороз, никто его не заставит. Длинной густой затяжкой он докуривает папиросу, давит бычок о стенку большой жестяной банки из-под сельди, поворачивается на пятках к двери квартиры, новенькой, блестящей, и чувствует себя самым счастливым человеком на Земле. Как бы ни были тусклы прожитые годы, убого до самых последних дней жилище, как бы скоро ни началась пыльная шумная стройка вокруг, как бы мало ни осталось наслаждаться крепким здоровьем, как бы мало ни осталось самой жизни, — не важно! Ведь пришли золотые дни, когда все наконец налажено, все хорошо, и солнце застыло в зените как будто навсегда. Навсегда.

Не хотел бы лихо расплескивать здоровье и умереть молодым, как тот мужчина. Ведет здоровый образ жизни, последние годы не курит и не пьет, не ест жареного и острого. Уже шестьдесят, и давно пора всерьез заботиться о здоровье. Пусть не играет с ними, со всеми этими, в шахматы и домино под навесами в лесопарке, зато много ходит — полезно для сердца. А они вечно пьют свою водку и неподвижностью насиживают себе инфаркты с инсультами. Они будут умирать некрасиво, разорванно, когда один орган отказывает, а другие еще могут жить, борются, но вынуждены тоже умереть, как здоровые молодые матросы на затонувшей подлодке, дышащие до последнего, дышащие тогда, когда старик на их месте уже умер бы, но в конце концов вынужденные тоже задохнуться.

Нет, не будет такого! Умрет гармонично, угасая постепенно, всеми органами одинаково. Смерть будет как сгущающиеся сумерки после заката жаркого июльского дня. И когда наступит смерть, все органы будут согласны, что пора, и момент перехода будет почти незаметным, почти безболезненным.

Позавтракав неторопливо манной кашей, яйцом в мешочек без соли и черным хлебом с кусочком холодной вареной говядины, выпив через пятнадцать минут после еды чашку некрепкого теплого чая, плотно одевается, кладет в обширный внутренний карман пуховика жестяную банку консервированных персиков и острый короткий нож. Не консервный, настоящий, смертоносный.

На улице солнечно и прозрачно до рези в глазах. Мороз так свиреп, что лед в лужах ссохся и потрескался, но после ветра последних дней, пробиравшего до костей, солнечный мороз приятен. У скамейки соседнего подъезда стоят трое, им лет по пятьдесят. Их укутанные фигурки раздуты и неуклюжи, лица младенчески розовые и счастливые.

Почти любит их, почти! Впрочем, не пожалел бы ни одного, попадись они ему в другом месте...

На скамейке стоит водка, классические пол-литра на троих, и ничего больше. Трое закидывают в глотки по очередной маленькой порции из пластиковых стаканчиков и закрывают лица рукавами. Из окна второго этажа высовывается круглая женщина, нагибается, что-то кричит им злобно, один из них поднимает голову и досадливо машет ей рукой. "Да околейте вы", — говорит она и исчезает. Один из них комично пожимает плечами и плескает в стаканчики еще по полглотка.

Заметили! Поворачивают головы, смотрят, улыбаются, подзывают жестами.

Нет! Часто-часто машет головой из стороны в сторону, смотрит в землю, ускоряет шаг, не оглядывается, но созерцает внутренним взором отпечатки их лиц, стремительно распадающиеся. До чего же они добры и лучатся здоровьем! Это все обманщик-алкоголь. Он, как любой коварный демон, стремится быть услужливым. Он соскабливает кору серой штукатурки, которой замазывает лица так называемая приспособленность, мрачная вещь. Он впрыскивает в кровь порцию молодой жизни, в кредит под проценты.

Как странно, что алкоголь вреден! Мир, в котором он исключительно полезен, а выпить его много невозможно, был бы гораздо более дружелюбным миром. Гораздо более возможным миром. Был бы.

Однажды — в этом году или в какой-то из прошлых? — зашел в лесопарк так далеко, что дошел до кольцевой дороги. За дорогой раскинулся чистый, свежий, с радужными детскими площадками и красными дорожками, спальный район. И представилось, что если перейти туда не по пешеходному мосту, а с закрытыми глазами перебежать через десять полос и не быть сбитым, окажешься не просто в новеньком районе, по которому будешь грустно бродить, разглядывая красивые машины и завидуя молодым мамам в чистых сквериках, — нет! Окажешься в особом районе.

Этот район стоит на волшебном месте, где очень близко к поверхности пролегает Кость Мироздания. Дальше Кость ныряет в самые недра вселенной, и другие районы, города и страны так далеки от нее, что лучистая благодать почти не доходит до них. В обыденном мире Кость находится везде и нигде, так что никакая общность и даже никакая отдельная личность не может быть целиком к ней близка. Вспыхнуть в непосредственной близости от нее могут отдельные минуты отдельного человека, отдельные поступки, отдельные мысли, и всегда человек чувствует лишь отголоски благодати, всегда его только дразнят запахи вкусной еды, которую готовят и едят в другой квартире. Там же, в волшебном районе, Кость Мироздания просто близка, без ограничений. Вода, льющаяся там из кранов — живая вода, ведь трубы водопровода пролегают над самой Костью. Каждое впечатление, событие, поступок живущих там овеяны святостью, потому что все происходящее — исполнение долга перед Костью, которая одна знает, как надо жить человеку и что чувствовать. Исполнение долга, более того, неизбежно, ведь ошибок в ауре Ее благодати быть не может. Это первый компонент совершенного счастья живущих в том волшебном районе — невозможность оступиться. Второй компонент — свобода от смерти. Люди там не умирают — они однажды решают уйти и уходят куда глаза глядят, а во все стороны от волшебного района, не в нашем, а в том, тонком пространстве, раскинулись холмистые равнины с полями, лесами и реками. Они уходят в бесконечность, и сколько бы людей ни родилось, не пожило и не ушло из волшебного района, равнина никогда не переполнится.