Любовь Николаевна - Лето в холодном городе

Трехчастный рассказ примерно на 15 страниц. Идейное продолжение рассказа «Мифопоэтика спальных районов», только здесь личностей еще меньше, а среды, статичного городского окружения еще больше. Поэтому у персонажей нет ни имен, ни даже местоимений. Я попытался дойти до более высокого уровня абстракции, убрав почти все детали быта, и оставив только экзистенциальные переживания непосредственного восприятия мира.

Перемещался только на машине, прячась от режущего ветра. Вечером не ставил машину в гараж, а парковался как можно ближе к подъезду и мышкой юркал под защиту бетонной скорлупки.

Сегодня температура опустилась еще, но ветер стих, и стало хорошо. Поэтому, приехав поздно и не найдя сходу места около дома, не стал упорствовать и поставил машину в гараж. Разогретый печкой в салоне, источал жар. Выбежал открыть ворота бокса, и мороз не мог вначале пробиться через ауру тепла. Когда ноги остановились, прекратив скрип снега, а глаза уставились в замок на воротах и не видели сугробов, можно было бы даже вообразить на секунду, что сейчас летняя ночь.

Загнав машину, укутался, прежде чем выключить мотор и выйти. Запер ворота бокса, пошел по только-только расчищенному проезду между рядами боксов к выходу из массива, а мороз, унюхав след, напал. Вцепился в лицо и тонкой пленкой покрыл тело под пуховиком. Пленка эта — не от прямого действия холода; она лишь напоминание о том, что грозит телу, если оно не сможет вернуться в убежище.

Холод разбудил. Показалось, что весь день, а может быть много-много дней, был разморен искусственной жарой и дремал наяву. Только теперь увидел мир и дотронулся, лишь кончиком души, до жуткой громадности пространства над головой. Из переходов пустоты в ограничительную черноту отлит колокол неба. Вдали, плотная чернота висит над самыми крышами светящихся разноцветными сотами бетонных ящиков. В зените пустота дыбится, оттесняя черноту в бесконечность. Звезды у конца небосклона — как дырки с рваными краями, которые кто-то снаружи пробил гвоздем в тонкой жести, а здесь, в бесконечном колодце, они маячки, подвешенные для разметки, ведь без них пространство под давлением одинаковости схлопнулось бы в точку; небо рухнуло бы на землю.

Лампы накаливания светят над каждым пятым боксом, иногда над каждым десятым. Они прячутся под ржавыми тарелками для крепления стеклянных плафонов, давно разбитых. Хрупкое пламя, отделенное от враждебного пространства тончайшей стенкой, щедро швыряет жар вовне, но не гаснет, поскольку получает энергию из источников невиданной мощи и отнюдь не таких хрупких. Даже если оболочку расколет, и ворвавшийся воздух сожжет нить, или если нить сама разорвется от старости, другие будут светить, и даже если все здесь погаснут, другие в других гаражных массивах, других районах и городах продолжат светить, оттесняя тьму в потаенные углы, откуда она с ненавистью пялится на изобретательных людишек, одержавших кратковременную победу.

В желтых лучах неровные очертания сваленных из снежных глыб сугробов, играя светом и тенью, обращаются чудовищами. Они страшны бессмысленностью форм; выросты на их телах не предназначены для выполнения жизненных задач. Будто творец, создавший зверей и птиц, заснул потом в усталости, и страшилища лепились по воле сновидений, в которых осколки смысла соединяются в мозаику абсурда. Но потом творец проснулся, и существа недр, лезшие снизу, показавшиеся уже своими рылами на свет божий, остановились. Вначале они шевелили беспокойно слепыми отростками, но потом творец, чтобы скрыть плоды оплошности, вырезал эту область пространства из творимого мира и заклинанием холода сковал чудовищ, и срок заклинания — вечность. Когда мир и самого творца, верившего, что он всесильный и бессмертный, наконец пожрет Хронос, другой творец другой вселенной натолкнется на этот закуток, переживший конец эпохи, и чудовища, запрятанные там, будут для него теми, кто существовал до возникновения мира. Новый творец задумается на мгновение, о чем бы это могло напоминать ему, о какой неизбежной судьбе для него это свидетельствует, но поскорее отгонит страшную мысль.

Сильный кашель прорывается наружу из глубины легких — это тело напоминает о себе. Мороз успел глубоко проникнуть в неподвижное мясо, пока душа созерцала. Встрепенувшееся, не понимающее, где оно и что было с ним, тело не вспомнило еще, каков этот кашель, и надеется отплюнуть что-нибудь. Но кашель сух, острым камнем он прокатывается по трубочкам бронх, еще молодым, тридцатилетним, титановым, и вылетает, невидимый, не оставляя пока царапин на их стенках.

Летом кашля точно не было, а вот прошлой зимой — не вспомнить. Кажется, прошлую зиму вообще не вычленить в памяти. Наверное, потому что прошлой зимой не было кашля, иначе бы она отличалась от позапрошлой. Но что если кашель был во все прошлые зимы, и каждое лето уходил, и забывался к зиме? Нет, тогда было бы твердое знание, что каждую зиму приходит кашель, как знание, что каждую зиму потрескавшиеся губы, как знание, что курит уже пятнадцать лет. Может, все просто-напросто от того, что покурил однажды на морозе и простудил бронхи? Слега простудил, так что нет температуры и мокроты. А теперь не дает им зажить, постоянно раздразнивая кашлем. Чтобы вылечиться, нужно не кашлять, а не кашлять помогают сигареты. Курение отвлекает, а когда сигарета кончается, кашель сдерживается волевым усилием, чтобы не разрушить убеждения в пользе от сигареты.

Окоченевшей ладонью достает пачку, выуживает зубами сигарету, пытается попасть по кремню зажигалки подушечкой большого пальца сквозь неуклюжую перчатку. Не получается. Сдернув перчатку, напрягает всю волю, чтобы заставить одеревеневший палец сделать одно точное движение. Закуривает, натягивает перчатку и вставляет руки в карманы. Сдвигает фильтр к краю рта, чтобы дым не ел глаза, поднимает плечи к шее, идет. Шаги получаются напряженные, резкие и короткие, чтобы не поскользнуться на текучем пылевидном снегу, скрывающем отполированный лед. Шершавый дым врывается обильной целебной струей, орошает жаждущие альвеолы. Через нос вылетает молочная струя, и хочется думать, что вся она дым, дым, который тело производит само, без посторонних воздействий, а роль сигареты символьная, не вещественная. Стеклянная неподвижность тотчас разрывает струю на клочки, терзает их, швыряет из стороны в сторону, обгрызает хищно с краев к центру, не оставляет от них ничего.

Поскрипывание снега, короткий лай сонной собаки у ворот, тут же узнавшей своего и смолкшей, жалобные потуги стартера и затем победный рык ожившего мотора где-то в дальнем ряду, звонкие металлические удары бог знает чего обо что вдали, за гаражами, домами, дорогами, щелчки умирающей газовой лампы в фонаре над головой, поскрипывание снега.