Александра Щепкина - Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Позволь тебе откланяться, – сказала Софья, отвешивая брату низкий поклон головой, блиставшею золотой повязкой с цветными камнями.

Простясь с братом, сестры одна за другой ушли тихой и плавной походкой, шурша своими тяжелыми шелковыми одеждами, и скрылись снова за тяжелой занавесью двери.

Федор снова остался один. Глаза его поднялись на изображение святых на потолке комнаты, а в уме его возникали все слова, сказанные сестрой и боярыней ее, и указание на Артамона Сергеевича Матвеева.

«Допивал ли он остатки лекарства?.. – припоминал Федор. – Не приметил я…» И вспомнил он в эту минуту рассказ бояр Милославских, родных со стороны покойной матери царя. Рассказывали они, что в ту ночь, когда скончался царь Алексей Михайлович, Матвеев убеждал бояр выбрать на царство Петра, сына мачехи его, Натальи Кирилловны.

«Матвеев воспитывал мою мачеху, он ее приближенный… – раздумывал про себя царь. – Он говорил в ту ночь, что я болен и не могу ходить…»

И Федор припоминал все подробности той ночи, когда он лежал совершенно больной, с опухшими ногами, и был испуган, услышав стук в запертую крепко дверь. Еще больше встревожен был он, когда видел, что дверь ломали и, сломав замок, вошли к нему бояре Милославские и боярин Юрий Долгорукий, назначенный ему в опекуны покойным отцом его.

– Вставай, молодой государь, – тихо говорили ему Милославские, приподымая его, – отец твой, царь Алексей, скончался! Тебя благословил на царство. Молод ты, но брат твой Петр еще моложе тебя; отрок он, и все перейдет в руки твоей мачехи и Матвеева, ее приближенного… Вставай, осиль себя ради нас и сестер твоих! – шептали ему Милославские, подымая его.

– Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! – громко сказал боярин Долгорукий.

И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нем он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачева, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Федору.

Припоминал Федор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причем он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачев; Федор помнил, что их подвел боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.

В конце палаты было не совсем светло; помнил Федор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Федора, пожалуй, извести пожелает… – мелькнуло в мыслях больного Федора.

Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сестры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.

«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» – мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…

И под влиянием опасения за свою жизнь все росло недоверие к этому боярину, недавно еще властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжелую занавесь двери, вошел в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.

Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезенные рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте все в целости, – если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.

После стола государь прошел на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжелыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошел в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провел Федор, беседуя с ним.

Все было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стекла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра легкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и легкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нем человека еще молодого. Пришедший подошел к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.

– Куда идешь, человек Божий? – спросил один из стрельцов, державших караул.

– Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, – проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шел, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.