Пётр Полевой - Братья-соперники

Обросим Петров, насупив брови и теребя свою густую рыжую бороду, злобно посматривал на этих молодцов, которые заграждали ворота и охраняли вход во дворец, стоя стройными, плотно сомкнутыми рядами и свободно держа ружье на плече. Он попытался было выехать за околицу для переговоров с теми, которые были скрыты в лесу; но, едва он подъехал к воротам, потешные скрестили перед ним ружья, а их капрал объяснил Обросиму Петрову, что без приказа боярина Льва Кирилловича Нарышкина никого из села выпускать не приказано.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – подумал Обросим и волей-неволей вернулся на прежнее место, к каретам.

Немного спустя он увидел, что на крыльцо дворца вышел Шакловитый, смотрит в его сторону и делает ему какие-то знаки, как бы подзывая его к себе. Обросим Петров и двинулся было к нему; но за спиною Шакловитого, как из земли, выросла осанистая фигура князя Бориса Алексеевича и еще двух каких-то бояр, и, дружески подхватив Федора Леонтьевича под руки, князь Борис шутливо и весело сказал ему, так что все слышали:

– Куда же ты, Федор Леонтьевич, от государева угощенья уходишь? Сейчас нам на стол подают – просим милости!

Потом, обращаясь в сторону стрельцов, боярин приказал одному из стольников:

– Иван Петрович! Озаботься и об этих наших гостях… Ребята! Государь наш всемилостивейший Петр Алексеевич и великая государыня царица Наталья Кирилловна жалуют вас погребом для сегодняшних именин государевых!

Стрельцы в один голос отвечали: «Благодарствуем на государском жалованье».

И их действительно угостили на славу! А уж как Федора Леонтьевича ласкал и угощал Борис Алексеевич у себя во флигеле, так этого и сказать нельзя! Только при навыке Шакловитого можно было выдержать такое угощенье… Но и у него в голове шумело, как ни старался он отговариваться от упрашиваний и потчеваний князя Бориса.

– Ну выпьем по последней чарке, да больше и просить не стану! – уговаривал Шакловитого князь Борис. – Чай, скоро и к вечерне уже ударят?

– Ну, по последней – так и быть!

Выпили и встали из-за стола. Но князь Борис и тут не выпустил Шакловитого из рук: повел его на Яузу – показал ему верейку немецкого дела, что против ветру ходит; повел в зверинец, который все еще содержали при селе от времен царя Алексея, а затем вернулся с ним в сад, где под беседкою ожидали их разные прохладительные напитки. Здесь князь повел речь о том, как великие государи должны быть ему, Шакловитому, признательны за то, что он так ловко и умно правит стрельцами и вовсе между ними вывел их мятежный дух.

Шакловитый только морщился и сидел как на горячих угольях. Как раз в это время к князю Борису подошел один из царицыных стряпчих, отозвал его в сторону и стал ему что-то с видимой тревогой шептать на ухо. Тонкий слух Федора Леонтьевича дал ему возможность расслышать в шепоте стряпчего слова: «стрельцы…», «в лесу». Но князь Борис, выслушав стряпчего, преспокойно похлопал его по плечу и сказал довольно громко:

– Вижу, что у страха глаза велики! Скажи там на Верху, что нечего бояться – все пустое! Про добрых гостей припасено у нас всякого добра… да и про недобрых тоже свинцового гороха хватит… небось пусть сунутся!

И, возвратясь к Шакловитому, стал извиняться перед ним, что отвлекли его по пустякам, и снова рассыпался в похвалах твердости и распоряжениям Шакловитого по отношению к стрельцам.

Федор Леонтьевич, возвращаясь вечером в город, во всю дорогу ни с кем не промолвил слова, а как пришел к себе домой, то со всей силы хватил шапкою оземь и разразился потоком красноречивейшей ругани. К кому относилась она – то было известно только самому Федору Леонтьевичу.

Со времени выезда князя Василия Васильевича Голицына в Крымский поход прошло уже около полугода. Так как известия с похода в Москву доходили очень туго, то сначала в Москве знали, что все воеводы московские и сам гетман Самойлович выступили в поход против крымского хана, а затем уже о дальнейшем ходе военных действий узнавали только то, что князь Василий официально доносил царевне и великим государям. А между тем гонцы из войска прибывали очень часто и каждый раз привозили, кроме официальных донесений, неофициальные письма Оберегателя к Софье Алексеевне, писанные тайным крюком, и письма к Шакловитому, с которым князь Василий поддерживал весьма оживленную переписку. Но эти грамотки, привозимые гонцами, хранились в глубочайшей тайне, а для того, чтобы самый гонец не мог ни о чем проговориться, надежнейшие из клевретов Шакловитого перехватывали гонца верст за двадцать от Москвы, отбирали от него все письма и документы, а самого гонца держали под строгим караулом до тех пор, пока не привозились из Москвы ответные грамотки. Однако, несмотря на все эти предосторожности, в Москве все же узнали о неудачах Голицына и его неладах с гетманом Самойловичем, который и в официальных донесениях выставлялся главным виновником неуспеха всего предприятия. Пошли всякие толки и пересуды, посыпались на Оберегателя обвинения и нарекания, не на шутку оскорблявшие Софью. К Голицыну был немедленно отправлен в качестве почетного и доверенного посла Федор Леонтьевич Шакловитый с милостивым словом за службу. И вместе с тем ему дан был тайный наказ к Голицыну сменить гетмана, «буде он малороссийской старшине неугоден». В начале июля Федор Леонтьевич выехал из Москвы и пробыл в отлучке более месяца…

Свидание с Голицыным значительно ободрило Шакловитого: он застал любимца в чрезвычайно мрачном настроении, сильно потрясенного военными неудачами, упавшего духом, опутанного интригами малороссийской старшины. Тотчас по возвращении в Москву, в начале августа 1687 года, он стал все приготовлять к выполнению своего плана, твердо уверенный, что избрание нового гетмана и устройство малороссийских дел еще надолго задержит Оберегателя на юге.

В тот год, в конце августа, погода стояла еще прекрасная, но уже чувствовалось приближение осени. Теплые вечера сменились очень прохладными ночами; листья пожелтели; в прозрачном воздухе на солнце потянулись и заблестели длинные серебристые нити паутин, медленно колеблемые ветерком; ласточки собрались в дальний путь, посидели стаями на крышах и заборах и улетели. Москва готовилась к наступлению Нового года и собиралась праздновать новолетие, ожидая того блестящего «действа», которым всегда ознаменовывался день 1 сентября в Кремле.

Как раз за два дня до этого обычного торжества, рано утром, от Тверской заставы прискакал к воротам Большого двора князя Голицына всадник в бурке и в шапке с малиновым верхом, проворно соскочил со взмыленного коня и властною рукою застучал кольцом в ворота. Воротные сторожа выглянули сверху ворот из своей башенки и хотели было обрушиться на стучавшего выразительною бранью, как вдруг, к крайнему своему изумлению, услыхали снизу знакомый им звонкий и резкий голос, крикнувший громко: