Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Уфъ, пропадай оно! Умаялся. У Итальянцевъ это былъ; купилъ вотъ это. Что за картины! Сей часъ покажу. – А мать гдѣ? – Смотрите-ка сюда, Владиміръ Петровичъ!

И взявъ за руку Софьина, Небѣда подвелъ его къ столу, и стадъ развертывать покупку. Согнутая въ трубку бумага плохо укладывалась на столѣ, и Софьинъ, держа въ одной рукѣ шляпу, другою принужденъ былъ придерживать поминутно свертывавшіеся эстампы.

– Глядии-ка, ась! говорилъ Небѣда, отъ всего сердца услаждаясь своей покупкой. Ватерлоская битва. Да-съ, двадцать пять цѣлковенькихъ. Вотъ она штука-то какая! Ну, да и есть за что! Наполеонъ-то, вишь-ты! Задумался, разбойникъ. Такъ тебѣ – вору, и надо! и это Сультъ должно быть; умаливаетъ. Умадивай, умаливай, а видно, придется "выкинуть фигуру на цыганскій ладъ." Вы знаете эту пѣсню? Чудесная, такихъ нынче ужь не пишутъ. У меня есть она; я, пожалуй, дамъ вамъ ее списать. – А пушки-то? Подбиты. Ужь стало быть, когда подбиты, то въ дѣло не годится. Это ужь такъ, я самъ по артиллеріи служилъ. А вотъ это, продолжалъ Онисимь Сергеевичъ, развертывая другой эстампъ, прощаніе въ Фонтенебло… Да подержите-ка. Ужь коли на то пошло, я покажу вамъ всѣ мои картины. Коллекція, батюшка, коллекція. Поставьтека шляпу-то и держите вотъ такъ.

Онисимъ Сергеевичъ шибко пошелъ въ кабинетъ, оставивъ Софьина у стола съ растопыренными руками. Marie прыснула и залилась со смѣху. Самъ Софьинъ не могъ удержаться отъ улыбки. Вырвавшійся въ это время изъ подъ одной руки эстампъ быстро свернулся въ трубку; Софьинъ хотѣлъ было удержать упрямца, потерялся, – и эстампы полетѣли на полъ.

– Эхъ, вы ловкій! кричалъ Небѣда, выходя изъ кабинета. Не покажу жь вамъ за то ни одной,

Софьинъ поднялъ съ полу картины и отеръ потъ, проступившій у него на лбу.

– А у Клюкенгутовъ сегодня будете?

– Да, онъ приглашалъ меня.

– Будьте, и мы будемъ.

– Значитъ, до свиданья! сказала, вставая, Marie и кивнувъ головой Софьину, пошла на другую половину чрезъ кабинетъ отца.

– А давно вы у насъ? сказалъ Небѣда, остановивъ Софьина на порогѣ.

– Съ часъ будетъ.

– Ну, вотъ и хорошо. И сами развлеклись, и моихъ….

Софьинъ не слышалъ конца этой рѣчи. Онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы, опрометью бросился въ коляску, надвинулъ шляпу почти до самаго носа и крикнулъ "домой!" такимъ страннымъ голосомъ, что ходившія по двору индюшки разомъ встрепенулись и прокричали ему что-то вслѣдъ на своемъ индюшачьемъ языкѣ.

Есть люди на свѣтѣ, которыхъ любитъ свѣтъ и ставитъ на на степень образца и подражанія. Онъ любитъ ихъ, какъ аттестованныхъ поклонниковъ своихъ, какъ строгихъ блюстителей законовъ духа времени, духа льстиваго, обманчиваго и мятежнаго. За поклоненіе себѣ онъ предписываетъ другимъ неофитамъ своимъ кланяться и подражать этимъ любимцамъ и жрецамъ своимъ, уже посвященнымъ въ его элевзинскія таинства.

Люби себя и все употребляй средствомъ для своихъ цѣлей вотъ законъ свѣта, крамольно идущаго противъ законовъ истиннаго свѣта!

Передъ читателемъ мелькалъ кое-гдѣ легко и безъ особеннаго намѣренія набросанный эскизъ Пустовцева. Лохматая голова, густыя брови, свѣтскость или, по его собственному выраженію, эксцентричность – вотъ черты, которыми доселѣ обрисованъ былъ этотъ человѣкъ, коему суждено играть существенную роль въ нашемъ разсказѣ. Примѣты эти остались и теперь при немъ: но яснѣе и отчетливѣй опредѣлилась его внутренняя физіономія. Не скоро сказывается смертный своимъ внутреннимъ содержаніемъ. Пудъ соли съѣшь съ человѣкомъ, пока его узнаешь, говоритъ справедливая, русская пословица.

Пустовцевъ принадлежалъ именно къ тому поколѣнію, которое такъ вѣрно очертилъ и такъ грустно оплакалъ покойный Лермонтовъ въ своей "Думѣ". Отецъ Пустовцева, самъ воспитанный въ правилахъ XVIII вѣка, ревностный поклонникъ Дидро, д\'Аламберта, Вольтера, Бэля и другихъ энциклопедистовъ прошлаго столѣтія, незамѣтно, и даже, можетъ быть, мимовольно передалъ и сыну своему неуваженіе ко всему, что издревле дѣды и прадѣды наши почитали неприкосновенной святыней. Труня и издѣваясь надъ кроткимъ благочестіемъ и простосердечной молитвой своей жены, онъ перелилъ и въ сына тоже кощунственное направленіе, уронивъ во мнѣніи ребенка достоинство его матери, и пустивъ во всю ширину юной души корень зла и растлѣнія. Быстрыя способности малютки были отличнымъ проводникомъ уроковъ, которые и словомъ и дѣломъ давались ему на всякій часъ и на всякомъ мѣстѣ. Вотъ пришла мальчику пора поступить и въ школу. Мать, прижимая къ груди послѣдыша своего, со слезами благословила его святой иконой, завѣщавая ему помнить Бога и заповѣди Господни, и въ горѣ жизни прибѣгать къ Небесной Заступинцѣ всѣхъ скорбящихъ. Слушалъ отецъ эту давно забытую и отверженную имъ молвь искренней вѣры, и что-то сокрушительное шевельнулось въ груди его, и показалась было на глаза его благодатная слеза раскаянія и умиленія: но гордо отряхнулъ онъ эту слезу, когда малютка, вырвавшись изъ объятій матери, съ улыбкой подошелъ къ отцу и показывая икону, сказалъ: "папа, куда мнѣ дѣвать это?" – Отдай Ефремкѣ! отвѣчалъ отецъ: пусть положитъ въ чемоданъ. – И поѣхалъ юный питомецъ въ путь свой съ отцовскими правилами въ сердцѣ и съ матернимъ благословеніемъ въ чемоданѣ.

Прошелъ наконецъ ребенокъ и узаконенный курсъ воспитанія; сталъ юношей и вышелъ съ отличнѣйшимъ аттестатомъ и лохматой головой. И какихъ-какихъ наукъ не было прописано въ его аттестатѣ! Всѣ семь греческихъ мудрецовъ въ сложности не знали и половины того, что показанъ знающимъ двадцатилѣтній юноша… И вышелъ нашъ мудрецъ въ люди, и поставили его прямо лицомъ къ лицу съ жизнію, которую конечно не могъ же онъ изучить на школьной лавкѣ и въ ученической курткѣ. Ему открыли знатную служебную карьеру, маня все впередъ да впередъ наградами и отличіями. Корабль, значитъ, пришелъ въ портъ, началась разгрузка. Посмотримъ, что тамъ такое.

Вотъ Пустовцевъ въ храмѣ Божіемъ. Значитъ, таки доброе сѣмя, брошенное въ его сердце матерью, не пропало даромъ? Не знаю. По крайней мѣрѣ небрежность, съ какою онъ вошелъ въ святое мѣсто, его раскланиванье съ знакомыми, его разговоры и усмѣшки, его поза полная дерзости и неблагоговѣнія, не показываютъ этого. Онъ взбиваетъ свои волосы, опирается, почти ложится на перилы, обратясь бокомъ къ олтарю, беретъ лорнетку, висящую на груди его и разсматриваетъ публику на противоположной сторонѣ. Онъ вертится, приподнимается, ищетъ кого-то: но вѣрно, нѣтъ того, кого онъ ищетъ, потому что съ видомъ небрежнаго неудовольствія обращается онъ къ близъ стоящему своему подражателю и заводитъ съ нимъ разговоръ, какъ замѣтно, веселый. Еще пять, десять минутъ – и Пустовцевъ, взглянувъ на часы, медленно поворачивается и выходитъ изъ храма Божія, горделиво откланиваясь толпѣ, подобострастно разступающейся передъ нимъ. "Бой-голова!" говоритъ вслѣдъ ему молодой чиновникъ, обращаясь къ своему собрату, ужи посѣдѣвшему на службѣ въ чинѣ титулярнаго. – Да, отвѣчаетъ этотъ протяжно, не намъ чета, и кладетъ земной поклонъ въ простотѣ ума и сердца.