Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Быстро взглянулъ на нее Софьинъ, и потомъ медленно опустилъ голову, въ какомъ-то, по видимому, раздумьи.

– Maman! рѣзко сказала Marie. Выгоните вонъ этого невѣжу?

Озадаченный этимъ Жоржъ хотѣлъ было сказать что-то, но вмѣсто того погрозилъ сестрѣ кулакомъ и быстро скрылся въ отворенныя двери.

– Вотъ и знакомая незнакомка ваша, – улыбаясь, проговорила Соломонида Егоровна.

Софьинъ поклонился.

– Угадываете ли ее?

– Сегодня я очень плохой угадчикь, и обманувшись разъ, не хочу повторять этого въ другой.

– Въ чемъ же это вы обманулись? сказала Marie, небрежно подходя къ зеркалу и поправляя волосы, взбитые а la Помпадуръ.

– Не угадалъ портрета, который показывалъ мнѣ Жоржъ, отвѣчалъ Софьинъ, глядя на нее пристально.

– Немудрено, сказала она, – и ни одна черта лица ея не шевельнулась: онъ очень дурно набросанъ. Это Жоржъ пачкалъ. Впрочемъ, развѣ я теперь въ глазахъ вашихъ портретъ, а не подлинникъ?

За стѣной послышались судорожныя всхлипыванья. Соломонида Егоровна ахнула, и не смотря на свою тучность, быстро выбѣжала въ сосѣднюю комнату.

– Ахъ, это Жоржъ! Охота жь тебѣ, Marie, такъ обижать его! сказала Елена и тоже поспѣшно ушла вслѣдъ за матерью.

Marie, не перемѣнивъ положенія, громко засмѣялась.

– Нуте, отвѣчайте же! сказала она, садясь въ кресло и ловя кисть висѣвшей близъ портьеры.

– Будьте такъ добры, повторите вашъ вопросъ.

– Какъ это вѣжливо!

– Извините, я думалъ совсѣмъ не о томъ.

– Еще вѣжливѣй! О чемъ же вы думали?

– Старался узнать васъ.

– Развѣ я такъ успѣла перемѣниться съ того недавняго времени, какъ вы перестали бывать у насъ?

– На мои глаза, – да.

– Чтожь, похорошѣла?

– Сказалъ бы, да боюсь.

– Не стѣсняйтесь.

– Вы похорошѣли – да: но ваша красота стала возмутительна; вы развились, но въ этомъ развитіи я вижу насиліе вашей прекрасной натурѣ, вы… но довольно, боюсь впасть въ поучительный тонъ.

– Нѣтъ, продолжайте, мнѣ очень пріятно. Пустовцевъ говорилъ, что у васъ прекрасный даръ сказывать проповѣди.

– А, – онъ такъ хорошо меня знаетъ?

– Умный человѣкъ можетъ хорошо знать всякаго.

– А мнѣ кажется, умный человѣкъ долженъ прежде всего знать хорошо самаго себя.

– Ну, вотъ вы ужь и разсердились!

– Виноватъ, сказалъ Софьинъ, горько улыбнувшись. Я точно впадаю въ ребячество.

– Это ничего; я сама иногда тоже люблю поребячиться, особенно когда разболтаюсь съ Пустовцевымъ.

– Позвольте узнать, всѣмъ ли такъ часто твердите вы о Пустовцевѣ, какъ мнѣ?

– Нѣтъ, не всѣмъ.

– Почемужь именно я удостоился такой чести?

– Потому что, еслибъ я сама не заговорила о Пустовцевѣ, то вы и безъ меня начали бъ обѣ немъ рѣчь.

– Вы такъ думаете? сказалъ зардѣвшись Софьинъ.

– Не только думаю, а увѣрена.

– Увѣрены? Почему же?

– Это мой секретъ.

– Только, вѣрно, извѣстный не вамъ однимъ.

– Почему знать? Можетъ быть, и дѣйствительно не мнѣ одной.

Такой отчаянный вызовъ на перестрѣлку колкостями окончательно сбилъ съ толку Софьина. онъ ясно видѣлъ, что появленіе его въ домѣ Небѣды было заранѣе предсказано, что рѣчи его предугаданы, и все разсчитано и предусмотрѣно. Кто-то постарался покрыть юное сердце корою безстыдства…

Грустное явленіе! Но оно бываетъ сплошь да рядомъ. Слабо сердце человѣческое: но всего слабѣй оно у юной пришелицы свѣта. Это воскъ, изъ котораго опытная рука можетъ дѣлать все, что угодно; умъ ея – это легкая бабочка, носимая вѣтромъ, не смотря на видимую произвольность ея движеній. Горе, горе тому, кто совратитъ съ пути праваго "единую отъ малыхъ сихъ!"

Софьинъ молчалъ, опустивъ голову. Marie небрежно играла кистью портьеры и улыбалась насмѣшливо.

– Какія вы странныя, Marie, сказала Соломонида Егоровна, выходя изъ боковыхъ дверей. Можно ли такъ оскорблять невинность?

– И красоту, прибавила Marie, засмѣявшись.

– Вамъ это смѣшно, сударыня?

– Какъ видите.

– Вы забываете, съ кѣмъ говорите!

– Очень хорошо помню, – съ вами.

– А я вамъ кто?

– Вамъ это лучше знать.

– Кажется, я ваша мать?

– За чѣмъ же кажется? Развѣ вы сомнѣваетесь?

– Я совѣтовала бы вамъ выдти вонъ.

– Когда заблагоразсудится, выду.

Не желая быть свидѣтелемъ такой оригинальной, семейной сцены, Софьинъ поднялся.

– Позвольте, мусье Софьинъ, сказала Соломонида Егоровна, я васъ прошу присутствовать при опытахъ нынѣшняго образованія.

– А я просилъ бы васъ избавить меня отъ этого, сказалъ Софьинъ, не поднимая головы.

– Напрасно, подхватила Marie, напрасно; такихъ сценъ нигдѣ не удастся вамъ видѣть!

Софьинъ взглянулъ на Marie, и не могъ не подивиться этому въ высшей степени противному выраженію, какое приняло все еще прекрасное лицо ея. Marie улыбнулась, – но отъ такой улыбки становится холодно и мрачно на душѣ.

– Жалуюсь вамъ, мусье Софьинъ, заговорила Соломонида Егоровна, уже не скрывая гнѣва; такія сцены она повторяетъ со мной почти каждый день.

– Почемужь и не повторять, если онѣ вамъ нравятся? отвѣчала Marie.

– Безсовѣстная! вспыхнувъ, произнесла Соломонида Егоровна и вышла.

– Quelle bourgeoise! сказала вслѣдъ ея Marie. – Ну, продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія, насмѣшливо глядя на Софьина, начинайтежь вашу проповѣдь. Тема превосходная: о повиновеніи дѣтей родителямъ.

– Я вижу, Марья Онисимовна, что вы и безъ меня ужь наслушались проповѣдей, а мои опоздали.

– Ктожь вамъ виноватъ!

– А-а, Владиміръ Петровичъ! завопилъ Онисимъ Сергеевичъ, проходя залой и держа въ рукахъ большой свертокъ какихъ-то бумагъ. Слыхомъ слыхать, видомъ видать! Забыли, батюшка, совсѣмъ забыли! Вѣдь чай ужь полгода, какъ вы были у насъ.

– Виноватъ, Онисимъ Сергеевичъ….

– Ну, это ваше темъ дѣло! А теперь что? Съ Машей, съ Машей? Поговорите, поговорите; молодецъ стала; хоть кого закрутить, забьетъ, завертитъ. А все Пустовцеву спасибо, – хорошій человѣкъ! А ужь какъ ловокъ, какъ ловокъ, фу ты пропасть! Какъ начнетъ, знаете, этакъ рѣзать про разныя ученыя матеріи, такъ ротъ разинешь! Ино мѣсто и самъ видишь, что оно какъ-то не такъ, не съ той, значитъ, стороны къ дѣлу подходитъ, и этакъ хочешь ввернуть ему закорючку – куда тебѣ! Какъ поднимется, такъ только пыль столбомъ. Да все философія вѣдь, канальство! читали и мы Волтера съ стары годы, но такихъ вещей, какъ у Пустовцева, не начитывали. Страшно, знаете, съ перваго-то раза, ну, а послѣ, какъ поразсудивъ этакъ, такъ и ничего, какъ будто оно такъ и слѣдуетъ. Да и Маша, я вамъ доложу, препонятливая головка. Эти женщины не въ примѣръ быстрѣе насъ.

Во время этого монолога Онисимъ Сергеевичъ стаскивалъ перчатки, приговаривая въ промежуткахъ: "вишь ты, собаки бъ тебя съѣли, не слазитъ. Рука, значитъ, напотѣла."

Кончивъ эту операцію, Небѣда вытерся платкомъ.