Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Да что такое?

– Изволите видѣть: вхожу я въ прихожую, – ни души; гляжу, на столѣ вотъ это рукописаніе. Mon Dieu! Воззваніе съ вопросительнымъ знакомъ обратило мое вниманіе, я пробѣжалъ строчку… но позвольте, я прочитаю вамъ все.

– Вѣрно, ужь вздоръ какой нибудь.

– А вотъ увидите! говорилъ Племянничковъ, пробѣгая глазами исписанный клочокъ для того, чтобъ ужь послѣ не останавливаться при чтеніи.

– И охота вамъ таскаться по переднимъ за такою дрянью!

– Помилуйте, дяденька, да безъ этого чтожь бы такое была теперь наша литература и особенно беллетристика? Гдѣ же и натура-то, если не въ переднихъ и не на заднихъ дворахъ?

– Ого!

– А такъ-съ. Но – вниманіе! провозгласилъ Племянничковъ, поднявъ руку.

Онъ началъ читать.

– Кто?

– Киця. Ну, Кики, Катишь, Катерина; да не перебивайте, пожалуста!

… Это ужь, дяденька, на вашъ счетъ.

– Изорвите эту гадость!

– Нѣтъ, ужь позвольте положить сіе рукописаніе на свое мѣсто; оно непремѣнно должно дойти по адресу. Я на эти вещи смотрю съ философской точки; лакей, который пишетъ такія чувствительныя вещи, долженъ быть похвальнаго поведенія, то есть, чисто одѣваться, не пьянствовать, не вор… впрочемъ, если и случится ему что нибудь подтибрить, то отъ чистаго сердца и единственно изъ желанія подарить предметъ своей страсти. Вотъ я такъ никакъ не устрою на этотъ ладъ моего Пимку; вѣчно съ разорваннымъ локтемъ и подбитымъ скуломъ, по неосторожности.

Племяннячковъ вышелъ въ прихожую и тотчасъ опять воротился къ Софьинѵ, но уже безъ письма.

– Ну-съ, теперь пожалуйте сигарочку за труды.

Взявъ сигару, Племянничковъ повалялся въ кресло и вздохнулъ, какъ будто послѣ усиленныхъ занятій.

– Откудажь вы теперь, Ѳедоръ Степановичъ?

– Кто я? кто бишь это говоритъ гдѣ-то: "обыдохъ вселенную и ce азъ!"

– Да что вы, все рыскаете по городу безъ всякаго дѣла?

– Господи Боже мой! Не грѣхъ ли вамъ говорить это, дяденька? Я рыскаю безъ дѣла – да помилуйте, вздохнутъ некогда! Не успѣешь побриться, надо ѣхать… или то бишь, идти, потому что я съ нѣкотораго времени, для вяшчаго моціона, пѣшешествую, по милости подлеца Павлушки: не вѣритъ каналья… да-съ, такъ надобно идти посмотрѣть, все ли въ порядкѣ на улицахъ, заглянуть въ модные магазины, потомъ завернуть на часокъ къ кому нибудь изъ смертныхъ, близкихъ ко мнѣ, какъ вы, напримѣръ, дяденька…

– Такъ, да нуждаются ли они въ васъ?

– Что мнѣ за дѣло? Я въ нихъ нуждаюсь. Продолжаю впрочемъ. Далѣе наступаетъ пора визитовъ, ну, и пошелъ съ двора на дворъ; глядишь, не тамъ, такъ въ другомъ мѣстѣ просятъ остаться на обѣдъ; послѣ обѣда благоразумное занятіе или въ преферансъ, или въ ералашъ, или въ ломберъ, а тамъ – глядь – и вечеръ. Опять новыя хлопоты: надо быть и тамъ и тамъ, словомъ вездѣ; ну, вотъ вамъ и день весь! Устанешь, какъ почтовая лошадь, "и въ постелю жосткую, какъ въ могилу кинешься." Послѣднее онъ даже пропѣлъ.

– Дѣйствительно.

– На другой день опять таже исторія.

– И на третій таже?

– Само собою.

– А конецъ-то гдѣже?

– Въ вѣчности! трагически произнесъ Племянничковъ, поднявъ руку.

– Славно вы готовитесь къ ней!

– А разумѣется. Чегожь вамъ еще? Служу вѣрой и правдой общественнымъ пользамъ.

– Чѣмъ это?

– Какъ вы туги, дяденька, въ понятіяхъ-то! Чѣмъ, – а кто же разноситъ новости, такимъ воловьимъ шагомъ разгуливающія по городу? Кто сообщаетъ прекрасной и даже непрекрасной половинѣ рода человѣческаго вѣсти о вновь прибывшемъ транспортѣ парижскихъ цвѣтовъ и варшавскихъ шляпокъ? Кто является необходимымъ третьимъ для законной партіи въ нодкаретный преферансъ? Кто…

– Ну, довольно, довольно!

– То-тожь и есть-то! Сами вотъ теперь убѣдились, дяденька, что мы не даромъ землю бременимъ.

– Да, я убѣдился только въ томъ, что вы какъ-то умѣете жить, ничего не дѣлая.

– А вы что дѣлаете, позвольте васъ спросить! Воображеніями занимаетесь? Развѣ лучше засѣсть доѵа, и… того… Что это у васъ за книга? сказалъ Племянничковъ, схвативъ Дневникъ Софьина.

– Оставьте, Ѳедоръ Степанычъ.

– Позвольте, глазкомъ лишь взгляну.

– Оставьте же, говорю вамъ, сказалъ Софьинъ, потянувшись взять изъ рукъ Племянничкова Дневникъ свой, но неугомонный повѣса, поднявъ книгу надъ головой, зачиталъ вслухъ: "Сердце человѣческое – глубокій колодезь. Не изсякаетъ въ колодезѣ вода, сколькобъ вы ни брали ее; не изчезаетъ и въ сердцѣ потребность любви, хотя бы…

Софьинъ въ неудовольствіи опустился въ кресло.

– Дальше и читать нечего, сказалъ Племянничковъ, кладя книгу на столъ. Понятно, къ чему оно клонится.

Софьинъ молчалъ.

– Ну, не сердитесь же, дяденька; вѣдь вы меня знаете – на все про все секретъ. Только вотъ что: для ради какой причины вы забыли Небѣдовъ?

– Такъ.

– Хорошъ отвѣтъ!

– Гдѣжь взять лучше?

– Ну, да хоть въ этой мелко исписанной книгѣ: сердце – глубокій колодезь, чѣмъ больше изъ него черпаютъ, тѣмъ… сердцу легче… или нѣтъ, какъ-то не такъ…

Софьинъ съ досадой сталъ барабанить пальцами по ручкѣ кресла.

– Послушайте, дяденька, я вижу съ вами надо говорить, какъ отцу съ сыномъ. Ну что вы въ самомъ дѣлѣ? Ну какъ это можно? Ну на что это похоже?

– Да что вы пристали ко мнѣ? сказалъ Софьинъ, невольно разсмѣявшись.

– Какъ что! Помилуйте! Сердце-то человѣческое не котлетка изъ картофелю, сказалъ какой-то нѣмецкій философъ.

– Что вы плетете!

– Ей-богу такъ! Оно, точно, по русски выходитъ глупо, а по нѣмецки очень хорошо. Это ужь всегда такъ у нѣмцевъ.

– Къ чему все это?

– Позвольте-съ. У насъ дѣло шло о сердцѣ,– да-съ. Оно у васъ разшевелилось было, а вы опять положили его подъ прессъ вашихъ вѣчныхъ думъ и думокъ.

– Чтожь дѣлать Ѳедоръ Степановичъ, ужь, видно, такова моя натура.