Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Онисимъ Сергеевичъ! громко крикнула Соломонида Егоровна.

– Ну, что тебѣ?

Соломонида Егоровна, сидѣвшая въ креслѣ, притянула его къ себѣ за петлю фрака и стала говорить что-то шопотомъ. Онисимъ Сергеевичъ, согнувшись въ дугу, слушалъ, поглядывая изъ подлобья въ сторону.

– Глупости! сказалъ онъ потомъ, отводя руку жены. Чортъ знаетъ что такое лезетъ тебѣ въ голову! Пусти-ка, мнѣ некогда. Тамъ ждать будутъ.

И Онисимъ Сергеевичъ проворно пошелъ въ кабинетъ къ оставленному имъ карточному столику.

– Маша! сказалъ онъ, проходя мимо ея: говорю, не пускай Владиміра Петровича.

Marie взглянула на мать: но Соломонида Егоровна сидѣла, отворотясь. Дѣлать нечего: приказаніе папеньки должно было исполнить безъ согласія маменьки. Marie подошла къ Софьину.

– Куда вы, Владиміръ Петровичъ?

– Что мнѣ сказать вамъ?

– Ничего, проговорила она быстро; я все знаю; будемте ходить.

Софьинъ, наклонивъ голову и заложивъ руки за спину, пошелъ рядомъ съ Marie. За ними неутомимо слѣдилъ подозрительный глазъ Соломонидц Егоровны, а въ гостиной двѣ барыни – обѣ страшныя сплетницы – перекинувшись знаменательнымъ взглядомъ, подвинулись одна къ другой поближе, и вступили, какъ замѣтно, въ горячій споръ, взглядывая по временамъ въ залу черезъ растворенныя двери.

– Не глядите такимъ Байрономъ, сказала Marie, не поворотивъ головы.

Владиміръ засмѣялся.

– Вотъ этакъ лучше, сказала Marie. Однако, позвольте узнать, что вы нашли смѣшнаго въ моихъ словахъ?

– Въ вашихъ словахъ ничего нѣтъ смѣшнаго: но мое теперешнее положеніе крайне смѣшно.

– Почему такъ?

– Долго объяснять.

– До ужина кончимъ.

– Не стоитъ.

– Вы невѣжливы.

– Согласенъ.

– Я васъ прошу.

– А если я откажу?

– Мнѣ?

– А почемужь не вамъ? Почемужь другому кому нибудь я могу отказать, а вамъ нѣтъ?

– Потому, что другому кому нибудь ничего за васъ не досталось, а мнѣ досталось.

– Марья Онисимовна! Вы самое милое, невинное дитя! смѣясь сказалъ Софьинъ.

– Ого! да вы, милостивый государь, еще и дерзки!

– Если только чистая, святая правда въ глазахъ вашихъ можетъ быть дерзостью…

– И вашихъ комплиментовъ и названія дитятей я не принимаю на свой счетъ.

– Какъ вамъ угодно.

Они продолжали ходить молча. Черезъ минуту Софьинъ опять засмѣялся.

– Послушайте, Владиміръ Петровичъ, это ужь досадно! Что вы тутъ находите смѣшнаго?

– Не обижайтесь, Марья Онисимовна. Я смѣюсь про себя и надъ собой.

– При дамѣ-то, господинъ кавалеръ?

– При дамѣ.

– Хорошо это?

– Очень хорошо. Безъ этой дамы я не припомнилъ бы давно забытаго.

– Значитъ, забытое вами такъ смѣшно?

– Оно не было смѣшно въ свою пору.

– А теперь?

– А теперь, когда голова моя посѣдѣла, когда я давно ужь началъ считать себѣ четвертый десятокъ лѣтъ, оно дѣйствительно смѣшно.

Marie сѣла. Софьинъ остановился противъ нея.

– А вы отъ чегожь не садитесь?

– Марья Онисимовна! Мнѣ жаль васъ.

– Э, семь бѣдъ – одинъ отвѣтъ! Садитесь.

Софьинъ сѣлъ. Съ минуту они молчали. Соломонида Егоровна, наблюдавшая за ними, нетерпѣливо встала и поспѣшно пошла въ кабинетъ.

– Скажите, что вамъ за охота прикидываться старикомъ? сказала Marie.

– Старикомъ я не прикидываюсь, но и молодымъ себя не называю.

– Есть старше васъ.

– Чтожь изъ этого?

– Изъ этого… то, что вы сегодня несносны!

Владиміръ Петровичъ засмѣялся. Marie вскочила съ кресла и отошла прочь.

– Ну, гдѣжь они вмѣстѣ? сказалъ Онисимь Сергеевичъ, выходя изъ кабинета съ Соломонидой Егоровной. Эка, бабѣ-то не сидится! Да что они дрались чтоль, аль обнимались?

– Фу, Онисимъ, ты ужасъ какой mauvais genre! сказала Соломонида Егоровна, опередивъ его и направляясь къ оставленному ею креслу.

– Ну, что, Владиміръ Петровичъ, говорилъ Небѣда, подходя къ нему, – уговорила васъ Маша?

– Объ этомъ, кажется, у насъ и рѣчи не было.

– О чемъ же вы толковали съ ней?

– Да что они меня сегодня пытаютъ! подумалъ Софьинъ. Признаться, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ онъ, я не могу отдать вамъ отчета въ этомъ. Впрочемъ, можете сами вообразить, о чемъ можетъ говорить пожилой, почти сѣдоголовый мужчина съ молоденькой дѣвочкой.

– Эге! Вотъ ужь этого не говорите! Неравно подслушаетъ Маша, дастъ она вамъ дѣвочку! Ну, а боль ваша прошла?

– Да, какъ будто полегче, проговорилъ Софьинъ сквозь зубы.

– А на ночь, говорю вами, выпейте березовки; какъ рукой сниметъ.

– Онисимъ Сергеевичъ! послышался изъ кабинета голосъ Пустовцева.

– Сейчасъ, сейчасъ! крикнулъ Небѣда. Смотритежь, не уходите; сиракузскаго выпьемъ.

Выпили и сиракузскаго, поужинали артистически и обременили карманы своя билетами на будущій концертъ длинноволосаго артиста.

Конецъ музыкальному вечеру Онисима Сергеевича.

Долго еще свѣтился огонекъ въ одинокой квартирѣ Софьина. Наклонивъ голову, сидѣлъ онъ у письменнаго стола, выводя перомъ какія-то каракули; по лицу его пробѣгала то досада, то какая-то насмѣшливая улыбка, то наконецъ хмурилось оно отъ серьезной думы…

– Что это, Ѳедоръ Степанычъ, не видать ни одного изъ вашихъ пріятелей? говорилъ господинъ, съ владиміромъ въ петлицѣ, покупая апельсины у смазливой торговки.

– А кого угодно вамъ видѣть? спросилъ Племянничковъ, вѣжливо кланяясь ихъ милости.

– Бѣликовъ, напримѣръ?

– Давно въ деревнѣ. Онъ получилъ извѣстіе о смерти отца и уѣхалъ устроиться по хозяйству.

– Такъ, а Софьинъ? Вотъ ужь никакъ полгода, какъ онъ сгинулъ да пропалъ.

– Полгода не полгода, а мѣсяцевъ пять будетъ.

– Чтожь это онъ?

– Такъ, ничего; сидитъ себѣ да посиживаетъ.

– Да ужь ни пустился ли онъ въ сочинительство?

– Нѣтъ, такого грѣха я за нимъ не примѣтилъ.

– То-то, глядите! Съ тоски вѣдь пожалуй отважишься и Богъ знаетъ на какія глупости. Поклонитесь однакожь ему отъ меня, когда прилучится увидѣть.

Софьинъ дѣйствительно опять заперся дома, какъ сурокъ въ своей норѣ. Онъ упорно отказывался отъ всѣхъ приглашеніи, и кончилъ тѣмъ, что его никуда не стали приглашать. Все свободное отъ службы время онъ проводилъ за чтеніемъ разныхъ разностей. Только Племянничковъ, имѣвшій невозбранный доступъ къ Софьину, нарушалъ его уединеніе, являясь въ иную пору гостемъ хуже лихаго татарина.

Въ одно утро, когда Софьинъ сидѣлъ, погруженный въ разсчеты по акціямъ на желѣзную дорогу, въ прихожей послышался громкій хохотъ Племянничкова. Владиміръ Петровичъ съ неудовольствіемъ приподнялъ голову и увидѣлъ повѣсу, торжественно входившаго съ исписаннымъ клочкомъ бумаги.

– Ахъ, дяденька, вскричалъ Племянничковъ, помирая со смѣху. Что это за сокровище вашъ Никита!

– Что тамъ такое?

– Литераторъ, бестія! Руссо въ своей Элоизой можетъ спрятаться подъ лавку; ей богу, правда!