Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Ou\' est que vous faitez? жеманно спросила маменька.

– Кесь-кеву, кесь-кеву! Нашъ попка въ Петербургѣ выговаривалъ гораздо лучше… а, bon jour! сказалъ онъ, увидавъ Софьина и небрежно протягивая ему руку: гдѣ это вы пропадали?

– Жоржъ! вы забываетесь! сказала мамаша съ нѣжной строгостью.

– Вообразите, monsieur Софьинъ, продолжалъ Жоржъ, не обративъ никакого вниманія на замѣчаніе своей мамаши, – какъ ни билась Marie, не выходитъ!

Онъ поднесъ бумагу къ самому носу Софьина.

– Угадайте, кто это?

Софьинъ взглянулъ на подставленный ему листокъ. Тамъ была набросана карандашомъ какая-то рожа, и видно было по всему, что художникъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія o живописи, а натужилъ свое воображеніе, схватывая нѣкоторыя, рельефно выдававшіяся черты чьей-то физіономіи.

– Ну, угадываете чтоль?

– Пѣтъ, не угадываю, холодно отвѣчалъ Софьинъ, отстраняя рисунокъ.

– Какъ же не угадать? Ну, смотрите!

Онъ перекинулъ черезъ руку Софьина, которою отстранялъ онъ отъ себя неугомоннаго Жорженьку, рисунокъ, и приблизилъ его ни этотъ разъ ужь такъ близко къ носу Софьина, что тотъ подался назадъ и покраснѣлъ съ досады.

– Онисима Сергеевича нѣту-съ? сказалъ онъ, уклоняясь отъ Жоржа и обращая рѣчь къ Соломонидѣ Егоровнѣ.

– Да что у тебя тамъ такое, моншерь?

– Да ты-то, кесь-кеву, угадаешь; мнѣ хочется, чтобъ вотъ они.

– Ну-ка, ну, покажи, сказала маменька, нѣжно улыбаясь.

– Дай грошъ! сказалъ Жорженька, прижавъ бумагу къ груди и подбѣгая къ мамашѣ на одной ножкѣ.

– Дамъ, дамъ, шалунишка.

– Дамъ, дамъ, – гдѣжь ты его возьмешь? Гроша вѣдь нѣту, а есть двѣ копейки.

– Проказникъ! нѣжно сказала маменька, обращаясь къ гостю. Вотъ таковъ онъ всегда у меня! Пребыстрое дитя!

Жоржъ подалъ ей рисунокъ

– Ужь не Пустовцевъ ли это? спросила Соломонида Егоровна.

– А есть сходство?

– Есть, особенно въ прическѣ.

– Ну, нашла въ чемъ! Да Пустовцевъ отъ роду не носилъ никакой прически. Онъ даже и расчесывается собственной пятерней. А угадайте, мусье Софьинъ, кто рисовалъ?

– Жоржъ! подхватила Соломонида Егоровна, желая остановить его.

– Ну, что? Развѣ нельзя сказать? А вотъ скажу же: Marie. Да нечего крутить головой-то, нечего!

Софьинъ улыбнулся; но что было въ этой улыбки, опредѣлить трудно. Можетъ, онъ улыбнулся настойчивости дерзкаго мальчишки, можетъ, нѣжной слабости матеря, а можетъ быть… впрочемъ трудно сказать, чему онъ улыбнулся. Но горько-насмѣшлива была эта улыбка…

– Вотъ, батенька, продолжалъ Жоржъ, какъ у насъ занимаются-то! Не одѣваемся до полудня, и цѣлыя утра просиживаемъ да сочиняемъ портреты, – ей-богу! Пожалуй, срисуемъ и васъ, только съ преогромнымъ носомъ. Да, батенька! Marie написала Пустовцева и въ мундирѣ, нарисовала и во фракѣ, и въ пальто, и въ дрожкахъ, и верхомъ, и въ профиль и en face, – да-съ; она говоритъ, что занимается этимъ con amore, какъ настоящая художница. Вотъ у насъ какъ!

Соломонида Егоровна сидѣла, какъ на иголкахъ, находя себя въ полной невозможности остановить безпощадную болтовню неугомоннаго негодяя. Софьинъ тоже выискивалъ случай, какъ бы откланяться такой честной компаніи и въ душѣ проклиналъ себя и свой неудачный выѣздъ. Въ гостиную вошла Елена, – и странно! въ движеніяхъ ея Софьинъ не замѣтилъ ни прежняго фанфаронства, ни оскорбительной небрежности. Напротивъ, Елена показалось ему какъ будто скромнѣе и тише.

– Bonjour, monsieur Софьинъ, сказала она, черезчуръ вѣжливо, подавая руку. Какъ долго мы лишены были удовольствія васъ видѣть! Не спрашиваю о причинахъ. Ваши потери такъ велики, вашъ постъ такъ важенъ, ваши занятія такъ многосложны и разнообразны, что нѣтъ мудренаго, если вы чуждаетесь свѣта.

Софьинъ не могъ не замѣтить, что и эта тирада хорошо подготовлена. – Благодарю васъ, Елена Онисимовна, отвѣчалъ онъ, за такое высокое понятіе обо мнѣ и о моихъ занятіяхъ; но дѣло объясняется проще, я иногда хандрю, и потому прячусь отъ людей съ моей кислой физіономіей.

– Навѣрно, пишете что нибудь?

– Нѣтъ-съ, не пишу, а только поправляю да подписываю доклады, которыя подаетъ мнѣ секретарь.

– Ахъ, какая проза!

– Могу васъ увѣрить, что въ жизни она нужнѣе всякой поэзіи.

– Вы ли это говорите, monsieur Софьинъ?

– А почемужь бы именно мнѣ не говорить этаго?

– Вы поэтъ въ душѣ.

– Э, Боже мой, кто изъ насъ не поэтъ въ душѣ, и еще въ молодости?

– Но я имѣла удовольствіе читать произведенія вашего пера.

– Прибавьте, дурно очиненнаго. Это, Елена Онисимовна, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего, о которомъ мнѣ и вспомнить непріятно,

– Какая скромность! Извините однакожь, если я вамъ не повѣрю… Впрочемъ, скромность прилична генію.

– Извините и меня, Елена Онисимовна, если я ваши слова приму за насмѣшку.

– Елена моя, подхватила Соломонида Егоровна, умѣетъ держать себя въ какомъ хотите обществѣ, и насмѣшекъ ceбѣ не позволяетъ.

Такая неумѣстная, грубая и мѣщанская выходка барыни привела въ смущеніе даже Елену; а о Софьинѣ и говорить нечего. Онъ едва удержался отъ рѣзкаго отвѣта, и потупивъ голову, скрылъ такимъ образомъ поблѣднѣвшее отъ гнѣва лицо.

– Такъ вы отказываетесь отъ геніальности? сказала Елена.

Софьинъ взглянулъ на свою собесѣдницу, думая прочесть въ глазахъ ея дѣйствительно злую насмѣшку: но вмѣсто того встрѣтилъ умоляющій взглядъ, которымъ дочь понятно вымаливала прощеніе своей тупоголовой матери.

– Я былъ бы, отвѣчалъ онъ, слишкомъ глупъ, чтобъ почитать себя за какой нибудь даже талантъ, не только что за генія.

– Позвольтежь вамъ сказать, что вы несправедливы къ себѣ; ваши стихи….

– Хи, хи, хи, прокричалъ Жорженька, который во все это время выводилъ что-то на рисункѣ, употребивъ вмѣсто карандаша стеариновую свѣчу, которую оборотилъ онъ вверхъ ногами, и работалъ нагорѣвшей свѣтильней. – И вотъ тутъ, maman, продолжалъ онъ, тоже выходитъ хи, хи. Смотри, это усы, а это бакены. Теперь и сама Маша не узнаетъ своего Пустовцева.

Жоржъ повернулся на одной ногѣ и вырвавъ изъ рукъ матери листокъ, побѣжалъ къ боковымъ дверямъ и чуть было не сбилъ съ ногъ входившую Marie.

– Сумасшедшій! сказала она.

– Сама ты такая! За тожь на – вотъ, гляди, – хорошъ теперь твой Пустовцевъ?

Онъ показалъ сестрѣ рисунокъ, но Marie съ гнѣвомъ оттолкнула его и вошла въ гостиную.

Боже!.. Кто бы узналъ теперь это юное созданіе, недавно такъ свѣтившееся искренностью мысли и благоухавшее свѣжестью чувства?.. Вотъ онѣ – эти ясныя очи, но нѣтъ уже въ нихъ той мягкости и елейности, которыя вливали тишину и сладость въ самую бурную душу, глядѣвшуюся въ нихъ. Вотъ онѣ – эти коралловыя уста: но будто пухлѣй стали онѣ, выражая какую-то спѣсь и готовность раскрыться не для ангельской улыбки, а для возмутительной рѣчи, полной насмѣшки и презрѣнія. Вотъ оно – это прозрачное лицо, – но нѣтъ уже въ немъ румянца стыдливости, а насквозь прониклось оно какую-то изнурительной истомой и блѣдностью. Вотъ и стнъ… но нѣтъ, это не тотъ станъ, – тонкій и гибкій, какъ стебель, еще съ неразвернувшимися лепестками, еще не сложившійся, но много позволяющій гадать о себѣ въ будущемъ: этотъ бюстъ почти совсѣмъ уже оконченъ; рука неизвѣстнаго скульптора уже обозначила его обольстительныя и свѣжія округлости. Нѣтъ, это не та робкая Marie, которую видѣлъ Софьинъ на кладбищѣ, которая наконецъ не такъ давно съ полными слезъ глазами слушала скорбную повѣсть его…