Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Онисимъ Сергеевичъ взялъ за руку Елену и Капачини и подвелъ ихъ къ фортепьяну.

– Сыграю сонату, сказала Елена, обращаясь къ отцу.

– Какую?

– Cis-mol.

– А чортъ ихъ знаетъ эти ваши цисмоли да цедуры! Ты мнѣ скажи: чья она?

– Бетховена.

– Cis-mol, Beethoven? отозвался Капачини. O, das ist gut, das ist sehr gut!

– Именно гутъ! Это музыка, батюшка, такая, что пальчики оближешь, ноготочки обгрызешь. Вуй, мусью?

– Ja, ja!

Елена усѣлась. Въ залѣ опять все притихло. Дивное созданіе Бетховена мало однакожь выиграло отъ игры доморощеной артистки. У насъ, къ несчастію, не достаетъ нѣмецкаго терпѣнія, чтобъ заняться чѣмъ нибудь серьезно. Мы любимъ такъ, чтобъ тяпъ да ляпъ, и вышелъ корабль. Елена играла недурно: но Моцартъ и Бетховенъ торопливо схватили бы съ пюльпитра безсмертныя творенія свои и крѣпко поссорились бы съ артисткой. Самъ Капачини поминутно стукалъ ногой, выбивая тактъ, который, вѣроятно, теряла Елена. Почтительное безмолвіе благосклонной публики нарушалось иногда нетерпѣливыми возгласами Капачини: forte, piano! Піэса однакожь дошла до конца благополучно. Капачини вѣжливо поклонился раскраснѣвшейся артисткѣ, а вся честная компанія осыпала ее привѣтствіями и благодарностями, въ которыхъ, разумѣется, искренности не было ни на волосъ. Племянничковъ особенно отличился при семъ случаѣ: диктаторскій тонъ и техническіе термины, съ намѣреніемъ пущенные имъ въ дѣло, обратили на него вниманіе самаго Капачини, который минуты съ двѣ не спускалъ глазъ съ Племянничкова, но потомъ улыбнувшись, отошелъ къ незанятому креслу. А Племянничковъ обратился съ панегирикомъ къ Соломонидѣ Егоровнѣ, и, какъ видно, попалъ здѣсь въ тактъ, потому что Соломонида Егоровна улыбалась ему весьма обязательно и чаще обыкновеннаго щурила узенькіе свои глазки, что, къ слову сказать, было, у ней выраженіемъ особеннаго удовольствія.

Въ продолженіи игры Елены, Софьинъ и Marie сидѣли отдѣльно отъ прочихъ, въ менѣе людномъ углу залы. Въ каждомъ движеніи молодой дѣвушки просвѣчивало нетерпѣливое любопытство. Она какъ будто торопила взорами игравшую сестру, и тотчасъ же, по окончаніи піэсы, обратилась къ Софьину.

– Какая досада! Вотъ уже въ другой разъ перебиваютъ разсказъ вашъ. То этотъ Пустовцевъ, то этотъ Капачини, то этотъ противный Бетховенъ!

– Такъ разсказъ мой занимаетъ васъ? сказалъ Софьинъ.

– Еще бы! Да еслибъ можно было, я увела бы васъ въ кабинетъ маменькинъ, чтобъ никто не мѣшалъ намъ.

– Благодарю, искренно благодарю васъ, Марья Онисимовна! Я вѣрю вашему непритворному участію, вѣрю душой моей; иначе она не раскрывалась бы предъ вами такъ беззавѣтно.

– Продолжайтежь, на чемъ бишь вы остановились?

– Я дошелъ до той минуты, когда, наслаждаясь всей полнотой счастья, не чаялъ я конца ему. Ахъ, Марья Онисимовна, если приведетъ васъ Богъ когда нибудь найти себѣ друга по сердцу, – большаго счастія я вамъ не желаю. Боюсь даже желать и столько, потому, что его слишкомъ много. Переполненный сосудъ всегда въ опасности пролиться, – а у васъ съ моей незабвенной подругой всего было такъ полно, такъ много, что израсходовать этотъ запасъ мало было двухъ человѣческихъ жизней. А между тѣмъ одна изъ этихъ двухъ жизней – та или другая – непремѣнно должна была остаться грустной свидѣтельницей прожитаго счастья… и осталась.

Владиміръ Петровичъ замолчалъ. Marie на минуту отвернулась въ сторону, и украдкой, какъ будто поправляя волосы, отерла глаза.

– Все таки, тихо сказала она, вы видѣли на землѣ счастье.

– Право, не знаю, что вамъ сказать на это. Я противорѣчу себѣ въ этомъ случаѣ; вырывается у меня слово о минувшемъ счастьи: но въ ту же минуту холодное размышленіе говоритъ мнѣ, что можетъ быть и я видѣлъ бы счастье, еслибъ оно было на землѣ.

– А развѣ его нѣтъ вовсе?

– Нѣтъ, и быть не можетъ! Васъ удивитъ это, но оно такъ есть. Не стану говорить вамъ о претендентахъ на счастье, условливающихъ его тѣми или другими благами; возмите вы самаго счастливѣйшаго въ мірѣ человѣка, который видитъ осуществленіе всѣхъ прекраснѣйшихъ надеждъ и желаній благородной души своей. Снаружи вы назовете его счастливымъ: но я не соглашусь съ вами и скажу, что онъ несчастливъ болѣе другихъ, если пользуется счастьемъ своимъ небезсознательно. Всякую минуту неизбѣжно тревожитъ его опасеніе потерять свое счастье; будущность, оставляя ему внѣшнія блага, пугаетъ отнятіемъ тѣхъ благъ, безъ которыхъ мертва душа его. Марья Онисимовна, счастье ли это?… И вотъ на какихъ счастливцевъ я былъ похожъ въ то время, когда жилъ съ моей незабвенной подругой! Я былъ точь въ точь узникъ, который, имѣя всего по горло, съ минуты на минуту ждетъ сѣкиры палача.

– Вы, однакожь, забыли разсказъ вашъ.

– Продолжаю. Но только позвольте мнѣ, Марья Онисимовна, пропустить грустныя страницы постигшаго меня несчастія. Я не въ состояніи описать вамъ мою потерю; иначе она была бы слишкомъ мелка и ограниченна, еслибъ могла поддаться моему или чьему-бы то ни было описанію. Довольно того, что я чувствовалъ ее всѣмъ существомъ своимъ, – а это много, слишкомъ много для земнаго горя; я чувствовалъ все это одинъ, – а это опять много, слишкомъ много для одного человѣка!.. Малютка сирота требовалъ моихъ попеченій: но гдѣжь мнѣ было управиться съ нуждами созданія, котораго я еще не научился понимать, если я плохо управлялся съ горемъ и тоской того, кого изучалъ съ самаго рожденія, если я потерялъ умѣнье ходить самъ за собой?..

– Гдѣжь теперь сынъ вашъ?

– У дѣдушки своего.

– Бѣдняжечка! Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть его!

Въ этихъ простыхъ словахъ была такая нѣжность, какою природа одарила только женщину.

Софьинъ тревожно взглянулъ на нее. Marie невольно покраснѣла.

– И вамъ нескучно безъ него? сказала она, отвернувшись немного.

– Спросите тѣло, разлучаемое съ душою, – тебѣ не скучно безъ нея? Спросите дикаря, насильно отторгнутаго отъ его вѣчно-зеленѣющейся родины, – тебѣ не скучно безъ нея? Спросите рыбу, вынутую изъ рѣки и брошенную на пылающій отъ зноя берегъ, – тебѣ не скучно безъ нея?.. Ахъ, Марья Онисимовна! Лучшая часть моего существа отлетѣла отъ меня навсегда; радость и утѣшеніе скорбной души моей не при мнѣ! Съ чѣмъ же остался я теперь, какъ не съ тоской, не съ грустью-давнишней спутницей моей жизни?… Вы задумались, Марья Онисимовна?

– Да, задумалась, а знаете ли о чемъ? О томъ, какъ должно быть любила васъ ваша Надина!

– Никто такъ не любилъ меня и любить уже не будетъ! грустно сказалъ Софьинъ.

– Почему вы это знаете? болтнула Marie, и потомъ уставила на него глаза, какбы сама испугавшись своей наивности.

– Да, Марья Онисимовна, продолжалъ Софьинъ, какбы не пробуждаясь отъ своей грустной задумчивости, она любила меня, потому…