Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– Тѣмъ лучше! значитъ, я не даромъ израсходовался на бѣлыя перчатки.

– Какой-то проѣзжій артистъ будетъ играть тамъ.

– И превосходно! Значитъ, не будемъ затрудняться въ выборѣ предмета для пріятнаго conversation. Фу, канальство! Вотъ разойдусь! говорилъ Племянничковъ, потирая отъ удовольствія руки. То есть, вы ахнете, дяденька, отъ удивленія моимъ музыкальнымъ свѣдѣніямъ! А то въ самомъ дѣлѣ съ этой барыней трудно попасть въ линію.

– Ахъ, да; я давно хотѣлъ спросить, вѣдь вы были у нихъ съ визитомъ?

– Былъ-съ, какъ-же.

– Чтожь вы мнѣ не разскажете, какъ васъ тамъ приняли?

– Да нечего разсказывать. А не вспоминали тамъ ни разу обо мнѣ?

– Нѣтъ, что-то ни помнится.

– Дурно! Стало быть не произвелъ должнаго впечатлѣнія.

– Напротивъ, это хорошо; а то я знаю ваши впечатлѣнія-то.

– Знаете? Ну, такъ знайтежь; я нагородилъ тамъ ужаснѣйшихъ глупостей.

– Такъ и есть!

– Нельзяже-съ, дяденька. Можете вообразить, прихожу это, раскланиваюсь, какъ слѣдуетъ, рекомендуюсь, что – молъ такъ и такъ, "проливалъ въ нѣкоторомъ отношеніи кровь на пользу отечества," прошу удостоить… словомъ, отрекомендовался, какъ долгъ велитъ, и сѣлъ. Только что хотѣлъ я затянуть пѣсню о погодѣ,– мадамъ Небѣда, не давъ мнѣ промолвить слова, понесла такую аристократическую дичь…

– Эхъ, крякнулъ Софьинъ, нетерпѣливо повернувшись въ креслѣ.

– Пожалуйте жь, дяденька, чѣмъ это кончилось. Не желая ударить лицомъ въ грязь, я и себѣ пустился въ аристократическіе разсказы. Мы съ ней объѣздили весь Петербургъ, всѣхъ вельможъ и бюрократовъ, и чуть, чуть не застряли во Дворцѣ.

– Эхъ, какой же вы, право! сказалъ Софьинъ, качая головой.

– Позвольте же, позвольте. Барыня, чувствуя, что отъ меня такъ и пышетъ аристократизмомъ, сдѣлала умильную рожицу, и пожелала узнать, что я за птица. – Такъ себѣ, чиновникъ, сказалъ я. – Не родня ли вы почтъ-директору Платону Александровичу Племянничкову? – никакъ нѣтъ-съ. – Какихъ же вы? – Очень незначительныхъ: мой дѣдушка былъ приходскимъ дьячкомъ, а батюшка штатнымъ смотрителемъ.

– Охота же вамъ плести такія глупости!

– А чтожь мнѣ было дѣлать? Надобножь поддерживать разговоръ.

– Славно вы его поддерживаете!

– По всѣмъ правиламъ искусства. Отъ маленькихъ противорѣчій, дяденька, зависитъ интересъ разговора.

– А если она узнаетъ, что вы солгали?

– Скажу, пошутилъ.

– Съ дамой-то?

– Нѣтъ, съ барыней.

– Дурно, Ѳедоръ Степанычъ, не хорошо!

– За тожь, какъ опѣшила моя барыня! Вдругъ опустила голосъ нѣсколькими нотами ниже. Она принялась убѣждать меня въ самыхъ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ, что незнатность происхожденія совершенно ничего не значитъ, что это не должно меня безпокоить, что у нихъ есть въ Петербургѣ знакомый генералъ, который тоже изъ поповичей, и что порядочные люди бываютъ во всякомъ сословіи. Я, разумѣется, совершенно согласился съ этимъ и усерднѣйше сталъ просить, тоже въ краснорѣчивыхъ оборотахъ, призрѣть мое ничтожество и бросить взглядъ благосклоннаго вниманія….

– Что вы мнѣ толкуете? Какъ же таки можно, чтобъ она не догадалась изъ словъ, изъ тону вашего, что вы такъ дерзко шутите?

– Куда ей дурѣ! Напротивъ, моя всеуниженнѣйшая просьба произвела самое лучшее впечатлѣніе! Съ важностію театральной герцогини госпожа Соломонида представила меня своей дочери старшей, не преминувъ однакожь тонко замѣтить, что я не изъ тѣхъ Племянничковыхъ, которыхъ, видите ли, они знали въ Петербургѣ, а изъ другихъ какихъ-то.

– Какихъ-то?

– Да, какихъ-то; такъ и сказала.

– Видите? Ктожь васъ виноватъ? Не болтайте пустаго!

– Мамзель однакожь ничего. Мы съ ней сошлись во взглядахъ. Она, изволите видѣть, дилетантка, – ну, это и мой конекъ. Мы перебрали съ нею всѣхъ артистовъ и всякому изъ нихъ дали надлежащую оцѣнку. Кстати, дяденька, что это за штука такая генералъ-басъ?

– А что такое?

– Да она замѣтила мнѣ, что я должно быть хорошо разумѣю генералъ-басъ. Натурально, я сказалъ, что очень хорошо. А между тѣмъ, позвольте узнать, дяденька, что это птица какая, опера или книга чтоль?

– За чѣмъ же вы берете на себя знаніе того, о чемъ и понятія не имѣете?

– Дѣйствительно, чортъ знаетъ за чѣмъ. Такъ вотъ съ языка сорвалось. Да спасибо Жоржу, подоспѣлъ на выручку.

– Ну, что же, какъ вы его нашли?

– Прекрасный молодой человѣкъ! Послѣ двухъ-трехъ словъ мы сошлись съ нимъ на короткую ногу.

– Стоило!

– И очень стоило. Такихъ папиросокъ и у васъ, дяденька, никогда не приводилось мнѣ курить. А главное, не стань я съ Жоржемъ въ дружескія отношенія, то врядъ ли бы госпожа Содомонида пригласила меня бывать у нихъ запросто.

– По дѣломъ вамъ! не болтайте пустяковъ!

– Разсказывайте! Пустяками-то, дяденька, и свѣтъ держится.

– А меньшой вы не видали? какъ-то отрывисто спросилъ Софьинъ, закуривая сигару.

– Кого, это меньшой, дяденька? сказалъ Племянничковъ, плутовски прищурясь.

– Кого меньшой! Marie.

– Marie… протяжно произнесъ Племянничковъ. Нѣтъ-съ, не видалъ-съ.

– Почемужь?

– Нездорова.

– Нездорова? сказалъ Софьинъ съ значительнымъ повышеніемъ голоса.

– Ухъ!

– Ѳедоръ Степановичъ! серьезно сказалъ Софьинъ, вставая съ кресла и начиная ходить по комнатѣ: я не люблю такихъ шутокъ.

– Виноватъ, дяденька, ей-богу, не буду. Видѣлъ, видѣлъ!

– Говорите о чемъ нибудь другомъ.

– Нѣтъ-съ, надо это кончить.

– Оставьте, пожалуста!

– Не могу, дяденька, порядокъ требуетъ.

Владиміръ Петровичъ быстро пошелъ и хлопнувъ дверью, заперся въ кабинетѣ.

– Вотъ оно и вышло-дышло! сказалъ Племянничковъ, оставшись одинъ. Однакожь, какъ это странно! Вѣдь вотъ и умный человѣкъ дяденька-то, а не съумѣлъ схитрить, попался. Мудренаго впрочемъ въ этомъ я ничего не вижу. Marie, нечего сказать, милая добрая и прехорошенькая дѣвушка, не чета этой… хоть и та ничего себѣ…. еслибъ не этотъ проклятый генералъ-басъ, который совсѣмъ сбилъ меня съ толку, мы успѣли бы очаровать другъ друга. Marie, кажется, замѣтила, какъ я сконфузился; за то какъ ловко лавировала она между аристократическимъ хвастовствомъ своей мамаши и дилетантизмомъ сестрицы! Главное то хорошо, что не хитрила и подъ часъ проговаривалась, какъ настоящая институтка. Я это люблю. Сколько я могъ замѣтитъ, дяденька-то у ней на счету. Жаль, что я не успѣлъ сказать ему этого. Дяденька! дяденька! заговорилъ онъ вслухъ, приложивъ ухо къ дверямъ кабинета.

Не дождавшись отвѣта, Племянничковъ запѣлъ жалобно: "Отворите мнѣ темницу".

Какъ ужь они тамъ поладили, Богъ ихъ знаетъ, только на вечеръ къ Онисиму Сергеевичу оба явились вмѣстѣ. Зала, въ которую они вошли, была освѣщена съ собственномъ смыслѣ блистательно, если принять въ соображеніе огромную люстру, горѣвшую, словно большой костеръ, и нѣсколько свѣчей на столѣ, заваленномъ нотами. Въ залѣ кочевало нѣсколько фрачниковъ и губернаторскій адъютантъ съ подержаннымъ и вѣчно-улыбающимся лицомъ. Въ гостиной сидѣло нѣсколько дамъ и мужчинъ солиднаго свойства. Откланявшись Соломонидѣ Егоровнѣ, разряженной въ пухъ и въ прахъ, Софьинъ сѣлъ въ незанятое кресло; Племянничковъ помѣстился близъ него, и на минуту прерванный разговоръ продолжался.