Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Ты, Русь! ты, народ православный! тебе
Обязан я, – мыслит он, – честью в борьбе!..»

Прощай, друг Карл! Еще на здешнем поле
Увидимся ль? Едва ли… Разве там?
Покорствуя верховной божьей воле,
Воспримем то, что свыше дастся нам!
С ребячества мы сблизились друг с другом,
И север, юг не разделили нас, –
Напротив, мы сомкнули север с югом –
И с Питером Одесса обнялась!

Нет, желанная, мой жребий непреложен –
И союз меж нами брачный невозможен.
Уз, которые б не рвались, не слабели,
Для чего нам не дано от колыбели?
Если б ты была мне близкою, родною,
Если б ты была мне милою сестрою,
Мы бы жили под одним домашним кровом, –
И никто б нас не задел недобрым словом,
И к тебе я, при блаженном, вечном «вместе»,
Был бы нежен, как жених к своей невесте.

А когда б ты на другого указала,
И «хочу его женою быть» сказала, –

Я б желанью твоему не прекословил
И приданое немедля приготовил:
Крупный жемчуг из очей моих бы выпал,
Шейку б нежную тебе я им осыпал.
«Вот, – сказал бы я, – на свадьбу, на веселье
От меня тебе подарок-ожерелье!»
К белым ручкам, с их волшебными перстами,
Я прильнул бы помертвелыми устами,
Эти пальцы и до локтя эти руки
Поцелуями закрыл бы при разлуке,
И промолвил бы: «Возьми, сестра, для счастья
Скудный дар мой – эти перстни и запястья!
Извини, что бедняком тебе надеты
Не иные многоценные браслеты!»
И потом, моею грустию святою
Осенив тебя, как брачною фатою,
Я бы молча на веселый пир венчальный
Проводил тебя улыбкою печальной,
И остались бы в удел мне без сестрицы –
Домик темный да сажень сырой землицы.
Не забудь, сестра, отпраздновавши свадьбу,
Навестить мою последнюю усадьбу!

Красоте в угожденьях бесплодных
Посвящая мой страстный напев,
Много пел я красавиц холодных,
Много пел я бесчувственных дев.
Для тебя ж не слагал я ни строчки, –
Если ж начал бы славить тебя,
Вместо слов я одни только точки
Всё бы ставил, безмолвно любя.
Между тем ты одна из прелестных
На земле, где всё горе да труд,
Подарила мне искры небесных,
Золотых, незабвенных минут.
Что ж? Какие мои воздаянья?
Не отраду тебе я принес,
Но, как жрец при святыне страданья,
Посвятил тебя в таинство слез.
Ты мне к счастию путь указала,
Но – увы! – я не мог им идти.
На привет, где ты «здравствуй» сказала,
Я печально ответил «прости».
Перед нами могила разлуки…
Да, прости! – С этим словом должны
Оборваться все стройные звуки,
Все аккорды блаженства и муки
Стоном лопнувшей в сердце струны.

История раскрыта предо мной.
Мне говорят: «Взгляни на эту панораму!»
И я к ней подошел, как бы к святому храму,
С благоговейною душой, –
И думал видеть я, как люди в век из века,
В разнообразии племен,
Идут по лестнице времен
К предназначенью человека.
И думал видеть я, как человек растет,
Как благо высится, стирается злодейство,
И человечество со всех сторон идет,
Чтоб слиться наконец в блаженное семейство,

И что же вижу я? – От самых юных дней
Доныне, в ярости своей,
Всё тот же мощный дух, дух зла – мирохозяин,
И тот же пир для кровопийц.
К началу восхожу, – там во главе убийц
Стоит братоубийца Каин,
Нависла бровь его и жилы напряглись,
Рука тяжелая подъята,
Чело темно, как ночь, и в сонный образ брата
С кровавой жадностью зрачки его впились, –
Быстробегущий тигр, при этом выгнув спину,
Из лесу выглянул, остановил свой бег
И выкатил глаза на страшную картину –
И рад, что он – не человек!

И с той поры всемирное пространство
Багрится кровию, враждуют племена, –
И с той поры – война, война,
И каинство, и окаянство.
Война за женщину, за лоскуток земли,
Война за бархатную тряпку,
Война за золотую шапку,
За блестку яркую, отрытую в пыли,
И – чтоб безумия всю переполнить меру –
Война за мысль, за мнение, за веру,
За дело совести, – война из века в век!
О тигр! Возрадуйся, что ты – не человек!

В тот век, как живали еще Торквемады,
Над жертвами рока свершались обряды
Глубоких, ужасных, убийственных мук:
Ломание ног и дробление рук.
Там истина, корчась средь воплей и жалоб,
Винилась, – и страшный кончался обряд
Тогда, как, глаза свои выкатив на лоб,
Невинный страдалец кричал: «Виноват!»
Есть пытка другая, того ж совершенства
Она достигает, – то пытка блаженства.
Счастливцу творится пристрастный допрос
Под всем обаянием лилий и роз.
Тут узнику в сердце, без всякой пощады,
Вонзаются сладкие женские взгляды,
Он дивные, райские видит места, –

И алые, полные неги уста,

Как бисер, как жемчуг, слова ему мечут
И с жарким дыханьем щебечут, лепечут.
«Покайся! признайся!» – напевы звенят,
И нервные звуки всё вкрадчивей, ниже…
Он тает, а пламя всё ближе, всё ближе…
Нет сил… Исторгается вздох: «Виноват!»

Когда на тебя устремляю
Я взоры в сердечном бреду, –
Где небо – я, право, не знаю,
И даже земли не найду.

Тут, кажется, вьется дорожка,
В тумане мелькают поля,
Но – тут пронеслась твоя ножка
Не верю, что это земля.

Есть где-то и солнце с луною,
И звезды, и все чудеса,
Но, ежели ты здесь со мною, –
Не верю, что там небеса.

Ночь немая, ночь Ерусалима
В черных ризах шла невозмутимо,
Обнимая с высоты Сиона
Портики, чертоги Соломона
И Давида. Царство иудеев,
Где парила слава Маккавеев,
Почивало со своим Сионом,
Без царей, под кесаревым троном,
И казалось, под десницей Рима
То была лишь тень Ерусалима.
Но иная слава блещет снова
В божьем граде: эта слава – Слово;
Эта слава – не в доспехах бранных,
Не в венках из роз благоуханных,
Не в сиянье позлащенных храмов,
Не в куренье сладких фимиамов,
Эта слава – агнец, сын эдема,
Он, рожденный в яслях Вифлеема,
Правды друг, нечестья обличитель;
Не вельможен сан его – учитель.
Ночь немая, ночь Ерусалима
В черных ризах шла невозмутимо.
Не привыкший к блеску и к чертогам,
Отдыхал он в домике убогом.
Кто же сей полночный посетитель,
Что, войдя, воззвал к нему: «Учитель!»

Это взросший в хитрости житейской,
Мудрости исполнен фарисейской –
Никодим. В глухую ночь, негласно
Он пришел к тому, что самовластно
Всюду ходит смелою стопою,
Окружен народною толпою,
И, власы рассыпав по заплечью,
Говорит могучей, вольной речью,
И глаголом нового закона
Оглашает портик Соломона.