Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

Заставили его с роскошью и величием, во вкусе того времени, среди зеркальных подносов, фигурами из фарфора и серебра, цветами и пирамидами с инициалами и гербами короля. Разделили общество на две части. Короля окружили дамы при главном столе и часть семьи Родзивиллов, когда другая хозяйничала у стола, от которого по очереди гости были приглашаемы к королевскому. Здесь сидели: князь-воевода, брат его, подкоморий, князья Юзеф, Альбрехт, Антони, Мацей, Сапега, генерал артиллерии, русский воевода Потоцкий, Моравский, Солтан, хорунджий, Жевуский, Бжостовский, воевода лифляндский и т. п.

Кроме двух главных, в других замковых залах разных столов для самых неименитых гостей, духовенства и шляхты, было очень много, и, наконец, что тут поместиться не могло, три стола в иезуитский коллегиуме приняли, потому что сотнями насчитались прибывшие в Несвиж, а воевода, никого, не угостив, отпустить не хотел.

Князь-воевода провозгласил здоровье короля при отзвуке пушек, труб и музыки, а король отвечал виватом воеводе и здоровьем князя Иеронима и всей семьи. Рюмки сразу прояснили лица, развязали уста, и воевода, который с королём чувствовал себя перед тем не своим и обеспокоенным, сам начал по-своему развлекать коронованного гостя, который весело и свободно ему отвечал. Так издалека, по крайней мере, могло казаться, хотя король у Радзивилла мало что слышал, а тот наияснейщего пана не очень понимал, что ни мешало в великой гармонии забавляться взаимно до конца пира. Даже король, не привыкший к рюмкам, пару их должен был выцедить и бледное его лицо покрылось живым румянцем.

Королю, правда, после обеда несколько раз позволили выскользнуть в его апартаменты под видом экспедирования срочных, привезённых к столу корреспонденций, но в этот день обязанности не закончились обедом.

Дамы, которые не имели счастья быть представленными королю, потребовали от Моравского, чтобы их представил; потом нужно было слушать концерт, потом начать бал с воеводиной смоленской, заменяющей хозяйку, и иных дам также удостоил чести прогуляться с ними по гостиной.

Наконец, король должен был сесть в коляску с Тышкевичевой для обозрения великолепной иллюминации, в блесках которой горел весь Несвиж. Говорили, что около полумиллиона лампочек горело на валах, дамбе, дворце, ратуше, рынке, костёлах и главных строениях.

Было уже недалеко до полуночи, когда, наконец, король с Комажевким вошли в спальни, а князь со своими верными аколитами в кабинет, в котором серебряная бочка ожидала жаждущие уста бахусовых слуг.

– А что? А что? – испустил вздох князь-воевода, выцедив первую августовскую рюмку и вытерев уста. – Что скажете? Гм?

Жевуский стоял перед князем, подбоченясь.

– Но что же, ваша княжеская светлость над нами шутит, спрашивая? – воскликнул он. – Всех нас и всю Литву и Корону вы сбили с толку королевским выступлением, роскошью, великолепием! Есть один только голос, что ничего подобного не видели у нас. Король смущённый и почти униженный; его дворня носы повесила.

Воевода дал знак Жевускому подойти к нему, и что-то ему на ухо, смеясь, прошептал. Пан Северин так же рассмеялся и выпил новую рюмку. Воевода был в бриллиантовом настроении, но жаждущий и уставший, больше слушал, нежели говорил, так как разговор его утомлял. Все согласились с тем, что Радзивилл выступил по-радзивилловски! Прежде чем гости сели к обеду, князь вспомнил про Панитовчика! На его лбу появились складки! К черту! А что если бы этот нарушитель все прекрасные планы дисгармоничной нотой перечеркнул…

– Позвать Монику в приёмную! – сказал он поспешно камердинеру.

Через минуту потом прибежала запыхавшаяся девушка. Глазами подмигнула князю.

– А что?

– Сидит! – воскликнула она, смеясь…

Воевода положил пальцы на уста.

– Смотри же! До отъезда даже! Потому что… ну… уж ты это понимаешь.

Моника имела время лишь наклоном головы заверить князя, что приказы его будут выполнены – он исчез.

Что произошло с бедным Филиппом, который плыл, плыл под парусом, полным надежды, а на берегу утонул, рассказать трудно. Он чувствовал себя пропащим не только от того, что не получилось подступить к королю, но что за эту мысль боялся быть наказанным князем. Поэтому он имел в будущем вдобавок ожидаемую потерю места.

Всему этому (как он думал) должен был быть виной Шерейко – не хотел сам себя обвинять.

Воображение, кроме этого, плодило ещё более худшие последствия, потому что вечером он надеялся быть отведённым либо в кордегардию, либо попросту в замковую башню. Он не мог допустить, чтобы его тут, в комнате панны, среди фрауцимер, под стражей гайдуков держали. Он с тревогой вглядывался в предстоящий вечер. Тем временем какая-то милосердная женская рука подала ему с полудня пару мисок, полных мяса и хорошо приправленной еды.

Несмотря на огорчения, Филипп на запас, предвидя тюремную пищу, хотя вздыхая, всё быстро съел, а так как вино стояло на столе, он запил хорошенько проблемы. Следствием этого было то, что тяжко горюя, он задремал и проспал до вечера. Света просить он не смел, ему не дали его, но ещё раз получил ужин, а через окно падающий отблеск иллюминации достаточно освещал.

В любую минуту потом за каждым шелестом он глядел на дверь, не придут ли гайдуки отвести его в башню, но пришла ночь, иллюминация померкла, вокруг начало стихать – не приходил никто и бедный Филипп, не раздеваясь, чтобы быть на всякий случай готовым, заснул на стуле, голову положив на стол, а ближе к утру, разоспавшись, бросился на кроватку панны Моники и, объятый глубоким сном, открыл глаза тогда лишь, когда был уже ясный день, а у двери женская рука начала давать ему знаки, которые объявляли завтрак! Значит, препровождение, думал он, было отложено. Филипп перекрестился, проговорил набожно молитву, слегка умылся и сел поесть, всегда предвидя, что будут нужны силы.

Когда это происходило в комнатке панны Моники, именуемой охраняемой тюрьмы, Шерейко, который заранее тешился отличной фиглей, какую вместе князю и королю собирался устроить, предыдущего дня уже два раза забегал в жилище Русина, возле конюшен, стучал, доведывался и только то узнал, что Филипп ушёл с утра, больше не вернулся и что место его занимал подконюший Вистошевский.

Шерейко мало его знал, но был вынужден, ища информацию, которой ему никто дать не мог, направиться к нему.

Вистошевский, деятельный кавалькатор, а впрочем, symplex servus Dei, который недалеко видел и не заботился отгадыванием чего-либо, не много также беспокоился о Филиппе, которого ему поручили заместить.

– Прошу прощения, пан подконюший, – заговорил, входя в его жилище, Шерейко. – Я не знаю, что сталось с Русином, а у меня есть необходимость его видеть.