Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

Её особенный стиль свидетельствовал о незрелости языка того века, но была полна сладости для короля. Она называла его «Всеобщим отцом», любимцем народа, дорогим сливом ягелонской крови, чего же больше можно было ожидать от Радзивилла? Пару раз упоминались предки Ягайлы; был упомянут Владислав IV и предок короля Стефан!

Как маленький образец стиля, особенного, принудительного, запутанного, мутного, служить может предпоследняя фраза: «Всмотрись же, добродетельный пане, в радостные лица, окружающие тебя, вглядись в сердца их – они чисты, одной только гражданской верностью, наивысшей любовной привязанностью (!) заняты к своему монарху».

Воевода тогда лишь вздохнул, когда на Стефане, королевском предке (имело место в эти времена соответствующего предка обозначать) завершил.

Король слушал, стоя в карете, с покрытой головой, поддерживаемый Нарушевичем и Хрептовичем, улыбаясь и умиляясь, хотя мучился равно как воевода, ответ ему пришёлся также нелегко, чем тому эта выученная речь.

Согласно тогдашней реляции, королевское выступление так было произнесено, что до слёз растрогало более мягкие сердца. Вокруг господствовала тишина, так что голос, поначалу немного тихий, потом всё более повышался, отлично на значительном расстоянии стал слышен.

Но на этих двух речах не закончилось, к сожалению! Король был вынужден постоянно стоять, старшие должностные лица воеводств и поветов по очереди подъезжали на коне и приветствовали его и на каждую речь он отвечал, что умелому и привыкшему к разговору сладости пришлись с великой лёгкостью. Затем выступили: маршалек виленский Тизенгауз, ошмянский – Оскерка, вилкомерский – Костялковский, минский – подкоморий Прушинский, мозырский – Оскерка, при новогродянах – Войнилович.

Тот в последний раз уже отдал честь королю, «отцу родины», а эту минуту назвал достойной памяти эпохой.

Это продолжалось достаточно времени и в момент, когда были речи, предшестующие выезжали вперёд и строились в шеренгу для дальнейшего похода, на конце которой, перед самым экипажем, стоял князь с главнейшими сенаторами и сановниками.

Прежде чем двинулись из города, король настойчиво начал просить и побуждать Радзивилла, чтобы с ним сел в экипаж, но князь никоим образом согласиться на это не хотел и настаивал на лошади. Он был более свободным и боялся более продолжительного разговора, к церемониальности которого его трудно было склонить.

Несмотря на то, что день и к полудню не переставал быть холодный, Радзивилл постоянно с лица обильный должен был стирать пот, а король от усталости был бледным и жёлтым.

За князем ехал Жевуский, воевода обратился к нему:

– А что, пане коханку, речь?

– Всё отлично прошло! – отпарировал пан Жевуский. – Хорошее предзнаменовение, до сих пор идёт как по маслу.

Князь вздохнул и подумал: «Вот бы мне только этого Понятовчика закрыли».

– Ваша светлость, – прервал в эту минуту провокатор Храповицкий, – как Бог милый, что такого вида, как вот сегодняшний, кто на элекции не бывал, не мог в жизни нигде видеть. На это нужно было Несвижа и Радзивилла.

Князь усмехнулся, но забота и усталость проглядывали сквозь улыбку.

– Пане коханку, – замурчал он, – только лишь в конце похвалимся, а это едва начало.

В Казимежском предместье были поставлены триумфальные ворота, которые Эстко так же, помимо потолка, частично вынужден был изукрасить. На челе их золотыми буквами стояло:

Laetitiae et felicitatis publicae

Et Stanislao-Augusto

Regi polon. M. D. Lituaniae

Carolus II Dux Radziwillus.

Кароль II выглядел здесь гордо, словно царствующий, и за такового считал себя князь-воевода. У ворот more antiquo стоял кахал с раввином во главе и подарком для наияснейшего пана, состоящим из столового подноса и сервизов, какие в то время использовали, с фигурами, инициалами и пирамидами. Раввин произнёс речь, король ответил.

Едва после неё он собирался отдохнуть, когда показались городские ворота, у которых стоял войт Магдебургии с речью и ключами. Король, который долго был бледным, начинал от утомления, от ветра, от волнения набирать нездоровый, глинистый цвет на лице. Он покашливал и крутился.

– Наияснейший пане, – прошептал сидящий с ним Нарушевич, – ничего не поможет, нужно эту чашу испить до дна… Вот магистрат с ключами! Что наступит дальше, не знаю, но ко всему нужно быть приготовленным.

Король должен был привстать, потому что войт, уже держа на серебряном подносе ключ от города, начинал:

«Город Несвиж…»

В речи, счастьем не долгой, он зачитывал несчастную надпись на воротах в Варшаве, положенную при въезде Яна III, и припомнил ею известную всем, не исключая короля, эту:

«… я бы стократ больше потратил, чтобы Станислав умер, а Ян Третий ожил…»

Король с всегдашней улыбкой едва прикоснулся к ключу и поблагодарил очень коротко.

На воротах, украшенных венками и зеленью, было:

Aperite portas principi vestro et introibit Rex!*…

Кареты по причине несметной сутолоки на этой главной виленской улице едва могли передвигаться. Двери, окна, крышы, лестницы, дымоходы полны были самой разнородной толпы, среди которой женщины размахивали платками, мужчины шапками, поднятыми вверх. Князь, желая выступить во всём своём могуществе и силе, на рынке возле ратуши приказал поставить гарнизон, составленный из пехоты иностранных тяжёлых солдат, около тысячи человек гренадёров под командованием Радишевского, гродского секретаря, полковника и генерального коменданта всей радзивилловской милиции.

– Князь выступил, – шепнул на ухо епископу король, – как если бы мне войну хотел объявить.

Но на этом ещё не конец, на иезуитской площади перед костёлом стояла построенная драгуния, голов с триста, одинаково аккуратно и красиво, как гренадёры, выглядящие. Король ехал сначала к костёлу, в котором для него был приготовлен стульчик, покрытый бархатом, с изголовьем, а с обеих сторон его – на страже тридцать рыцарей в старинных доспехах, с алебардами.

Наименее рыцарского короля, как бы наперекор, повсюду тут войско и рыцарство встречало и окружало. Нельзя было защититься от мысли, что в этом заключён был почти упрёк. Почувствовал ли король это? Бог соблаговолит знать, произошло ли это случайно, неизвестно, но не один подумал: предпочёл бы он что-то другое! Это несомненно. Навстречу вышел ксендз смоленский (Водзинский) in pontifcalibus и, покропив короля святой водой, провёл внутрь великолепной святыни, среди грохота пушек, труб на хорах, органов и выстрелов ручного оружия.

Загремело величественное Te Deum Laudamus!

Капеллан и любимец князя ксендз Кантембринк, бывший иезуит, смоленский хранитель, славившийся разумом и речью, взял голос.

Речь была длинной и, может, из всех наиболее свободной, самой ловкой, лучше продуманной и оглашённой. Припомнил старый капеллан в ней, что некогда в Варшаве двадцатью годами ранее с амвона он поздравлял короля. Были это милые, может быть, речи, но какие горькие для короля воспоминания. Quantum mutatus ab illo! [18]Все предшествующие монархи, которые посещали Несвиж и Радзивиллов, великие тени, при которых этот новый королик казался таким маленьким, переместились в речь Кантембринка.