Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)

– Вовремя Радзивиллы свернули с этой дороги, – прошептал он, – но след пережитой оспы остался.

Король и те, что с ним были, сегодня среди этих бумаг показывали более живой интерес и увлечённость, нежели вчера к рубинам и бриллиантам, и, наверное, забылись бы тут, так много было что посмотреть, если бы король не имел в памяти программу дня. Часы бежали тут быстро. Нарушевич едва мог бросить взгляд на самые главные и более старые дипломы, а уже ему подсовывали новые.

Богатство было неисчерпаемое.

– В этом скарбе, – шепнул он королю, – никто не может с ними соперничать.

В молчании, которое прерывал только шелест переворачиваемых страниц и передвигаемых книг, с уважением к тем векам, остатки которых были тут сложены, уничтожил король несколько часов, постоянно что-то находя, достойное внимания и рассмотрения.

– Из всей человеческой жизни, – сказал в конце историограф-поэт, – вот что останется. На тонкой странице несколько инициалов, которые внуки либо прочесть не сумеют, либо понять не смогут!

Наконец, несмотря на то, что предметов для осмотра ещё не перебрали и хватило бы их ещё надолго, король, взглянув на свои часы, встал, благодаря Бернатовича и всех. Епископ ксендз-писатель литовский вышел за ним грустный.

– Человек на протяжении всей своей жизни учится оттого, что ничего не знает, – сказал он в конце, – чем глубже копает, тем ясней это видит; только те, что скользит по поверхности, рады тому, что имеют.

Вместо того чтобы возвратиться в свои покои, король пожелал посетить воеводину смоленскую, заменяющую хозяйку, и князя-воеводу. Эти оба визита были введены заранее, чтобы обоих неожиданно не застали.

Воеводина, уже одетая, с несколькоми дамами ждала на пороге своих апартаментов. Король снова надел на себя официальную улыбку, прояснил мрачное лицо и с галантностью приветствовал дам, теснящихся для целования его руки.

Недолго побыв у них, пошёл он потом к князю-воеводе, который также приветствовал наияснейшего гостя на пороге благодарным мурчанием. Князь Иероним, целый отряд Радзивиллов и родственников были при воеводе.

Брошенный взгляд на стену покоя, где принимал воевода, мог убедить, что короля здесь ожидали. Большой портрет наияснейшего пана, отца его, матери, братьев, сестёр, примаса и даже любимой племянницы Мнишковой и её мужа украшали комнату, впрочем, умысленно скромно прибранную, чтобы роскошь королевских апартаментов чувствовалась лучше. Радзивилл уже после маленького завтрака был в отличном настроении и расположении к шутливой и странной беседе, какие свободно появлялись только в близком кругу. Королю также ничего более милым быть не могло, чем эта близость, которой себе желал. Посадили короля на стул, при котором уже маленький столик, специально приготовленный, содержал несколько хрупких изделий и очень старательно сделанных из слоновой кости, букса, лимонного дерева и розового.

– Наияснейший пане, – сказал воевода, беря в руку одну из табакерок, лежащих на столике, – я тоже могу похвалиться вашему королевскому величеству, что не всегда бездельничал. В моих странствиях по свету, в которых, пане кох… наияснейший пане, познал различное счастье и беды, должен был какое-то время заниматься токарничеством, чтобы иметь что поесть. Но да! Да! – говорил он всё более серьёзно. – Некий китаец учил меня этой утомительной работе, у меня были не такие разбухшие руки, как сейчас, достаточно, что себе этим зарабатывал на жизнь.

Все улыбнулись, опуская голову; князь-воевода продолжал дальше, вовсе несмущённый:

– Вот с тех-то времён, пане кох… наияснейший, остались мои работки. Если бы ваше королевское величество соблаговолило принять.

Говоря это, он открыл пустую табакерку, обложенную внутри толстым слоем золота, сверху отлично сделанную из слоновой кости, очень умело, и подал её королю. Трудно было поверить, что живой, нетерпеливый и тяжёлый князь мог сам её сделать, но сомнения никто показать не смел, а король, беря табакерку, объявил, что была она очень дорогой и очень милой для него памяткой о пребывании в Несвиже.

Королевские товарищи приблизились к столику посмотреть иные лежащие здесь штучки поменьше, а воевода другую коробочку, мурча, втиснул в руку Комажевскому.

– Токарню я всегда имею под рукой, – добавил он, – указывая на открытую дверь второй комнаты, в которую король вошёл с любопытством.

Действительно, вся эта комната была токарной мастерской.

Верстаки разной величины были поставлены здесь по кругу, каждый из них со своим долотом, разными инструментами и необходимым материалом.

Между другими находилась достаточно сложная машина для резьбы монет и узоров, якобы сделанная и разработанная в Несвиже, которую воевода также предложил королю.

– Я пошлю это вашему королевскому величеству в Варшаву, – сказал он, – потому что ручаюсь, что даже на монетном дворе подобного не имеют.

Король поклонился.

– А я первую медаль, которую на ней сделает Регульский, прикажу украсить изображением князя.

– Лишь бы не согласно с Норблином, – рассмеялся князь, – потому что этот так меня нарисовал, как если бы я на разбой выбирался, а я, пане кох… человек спокойный и только до медведиц хищный.

Осмотр машин, разных китайских и европейских изделий из кости, отняло снова столько времени, что подходил час обеда, который ели раньше. Князь-воевода тем более рад был его ускорить, что на полдень готовилось плавание под Альбой и первая экспедиция к этой княжеской деревне, войтом которой он был, а семья и друзья – жителями.

Обед этого дня ничем не отличался от других, кроме щуки ужасных размеров, которую должны были поднимать двое гайдуков, и княжеский крайчий при упоминании пословицы lucium a cauda , презентовал королю красивый кусок. При кофе, после обычных тостов играла на все лады музыка, но на лице хозяина читалось, что хотел он, чтобы гость как можно быстрее выехал отсюда в Новый город, где в зарослях под Альбой ожидали медведи и волки. В последнии, однако, минуты, он распорядился, чтобы в этот день были выпущены только волки, штук тридцать которых ждало в клетках. Медведей припрятал для другой охоты и применения. Всё же позднее ещё изменил план, так как волки не достаточно дико и яростно защищались. Комажевский и Шыдловский, староста Мелницкий (брат пани Грабовской), хотели остаться при особе короля и стрелять им также разрешили. Для короля была приготовлена беседка с возвышением, с которой удобно было стрелять из заряженных ружей, какие подавали ему слуги.

Станислав Август не имел ни такой симпатии, ни такой практики, как его предшественник Август III, с которым не мог сравниться ни один стрелок, но, несмотря на это, волки показывались так любезно и легко подходили на выстрел, что король сам, неизвестно как, убил их более двадцати.