Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

– Почему нет? – сказал Янаш. – Поеду.

– На дорогу что-нибудь дам, из дома возьмёшь хлеб, корм для коня, сена, потому что такого сенца, как наше, нигде не достать. Может, хозяйка также кусочек высохшего сыра найдёт. Молодому не много нужно. И здоровей – даю слово.

Янаш усмехнулся, а старик начал также смеяться, как бы над самим собой.

– Без денег, строго принимая, можно бы совсем обойтись, если бы не эти разбойники-корчмары, которые требуют постойного, хотя на самом деле они должны заплатить, когда конь постоит. А навоз? У них в огородах тыквы, как бочки. Откуда? С наших коней. Корчмары делают прибыль, таков мир! Это даром! Поэтому на постойные и на булочки для разнообразия я дал бы несколько грошиков, но, прошу, за них точный отчёт.

Янаш снова улыбнулся и Кожушек тоже смеялся.

Он сел на пустой сундук и начал тихо:

– Люди по большей части, голубок мой, рисуются для ока, не столько для желудка, сколько от безделья. Посмотри на шубу: воротник огромный, мир, наверное, греет, но не того, кто его носит; серебряная тарелка – чтобы люди дивились и завидовали. Другой умирает от несварения, но деликатесы ест, которые ему не по вкусу – чтобы пана знали. Я тоже ненавижу безделье. Пусть меня люди за бедняка считают, я спокоен. Они надо мной смеются, а я над ними.

Он начал смеяться, Янаш заострял перо.

– Значит, завтра в Люблин. Дело знаешь, потому что документы переписывал. Дело золотое, чистое, ясное, но ему эти юристы хвосты запутали. Наш адвокат зовётся Памповский; некрасиво зовётся, но фамилия старая. В гербарии её, может, нет, а и про Кнапиуша пословицы ходят. Человек был бы головой своей королём юристов на всю Речь Посполитую, но пьяница. Часто запивает дело или просыпает и заочный приговор допускает.

Шкварка начал тогда длинную повесть о деле и час о нём говорил. Янаш, которому проехаться было милей, чем сидеть в тёмной избе у своего родственника, обещал что-нибудь сделать с Памповским и делом.

Дошло до выбора; довольно заманчивые обещания хозяина в реальности значительно сократились. В конце концов, когда дошло до денег, вынужденный вытянуть их из кармана, Шкварка дал потёртые, самые плохие, какие имел, и то с болезненным вздохом.

– Когда-нибудь это вернётся! – сказал он тихо.

Фура полна была сена, корма для лошади и хлеба, рассчитанных на дорогу с возвращением. Конь выглядел, словно отбывал долгие посты, слуга имел залатанную сермяжку, но Янашу всё это было безразличным. Попрощался со старым – поплелись.

Того же самого дня, поскольку комната, занимаемая Янашом, приведённая им в порядок, была гораздо более удобной, Шкварка переехал в неё со всем своим добром.

– Молодому всё одно! – мурлыкнул он для успокоения совести.

После запуст и отъезда каштеляница в Межейевицах снова было пусто, грустно и тихо. Ядзя ходила, как раньше, с траурным своим лицом, которое только иногда прояснял какой-нибудь лучик, когда смотрела на одинаковые грустные лица родителей. Ради них она принуждала себя к смеху и весёлости, но это давно не была уже весёлая девушка, не прошлая Ядзя, смех и пение которой наполняли дом жизнью.

С того вечера, когда мечникова склонила мужа, чтобы о Янаше замолчали и отправили его в свет так немилосердно, оба, как бы дали себе слово, не вспомнили о нём больше.

Когда хмурый Никита вернулся и отвёз мечнику нетронутые деньги, он спрятал их обратно под ключ, не сказал ни слова, но ходил как не свой. Жене только раз шепнул:

– А что, не говорил я? Деньги вернулись.

Женщина побледнела, смешалась и потом уже больше не говорили. Мечникова притворялась весёлой для дочки и для мужа, силилась на это, а когда оставалсь одна, вздыхала и поплакивала. Мечника трудно было узнать. По натуре весёлый, бесцеремонный, привыкший себе всё объяснять по-хорошему, даже смеяться над вещами, которые других грызли и выводили из терпения – сделался теперь чрезвычайно вспыльчивым и гневным. У этого рода людей живого темперамента весёлость обычно обращается в нетерпение и злобные вспышки. Жена это видела, узнали люди и тихо шептали, что мечнику басурманская неволя изменила характер.

Даже на Ядзю, этого единственного ребёнка, изнеженного и любимого, он гневался и ворчал.

– Но чего же ходишь, сударыня, как со среды на пятницу, вздыхаешь и раздумываешь, – говорил он ей. – На то молодость есть, чтобы с собой несла веселье. Чего-нибудь хочешь? Скажи.

– Ничего на свете не хочу, добрый мой папа, – говорила Ядзя, – но трудно принудить себя к весёлости, такая натура моя.

– А раньше никогда такой не была? – расспрашивал отец.

– Я не знаю.

– А я знаю, нужно от этого отряхнуться.

Напрасно искал он забав и развлечений. Он и жена ходили с неспокойной совестью, смотрели друг на друга и грызлись между собой и дочкой. Однако же ни один из них о том разговора не заводил; о Янаше, словно его на свете не было, в доме молчали. Казалось, что все себе дали слово, чтобы никогда его не вспоминать. Только однажды Ядвизия случайно напомнила отцу, что обещал в память о воспитаннике крест на кладбище поставить, хоть тело его там не покоилось, дабы кто-нибудь иногда помолился за его д у шу.

Мечник ужасно смешался.

– Дорогой папа, – сказала Ядзя, – всё-таки он это заслужил. Спас меня и мать в Гродке, спас тебя, сам погиб… это ему надлежит.

В её глазах были слёзы и голос дрожал – отец стоял недоуменный.

– Если только слово сказал, то, то сделается… сделается…

– Крест не будет дорого стоить, – добавила Ядзя, – я бы даже… у меня есть немного сэкономленных денег, от моих коровок; мне это не нужно, я бы это дала на крест для него.

Она докончила очень тихо, понизив голос. Мечник стоял и крутил пальцами, не зная, что ответить.

– Но это и без того сделается. Когда тебе говорю…

Он испугался, как бы дочка, не зная, что он жив, поставила ему живому крест, что считал за греховный поступок, а грех тяготел на его совести.

– Прошу тебя, предоставь это мне, – прибавил он, – я сам это в своё время прикажу сделать.

– Но папа, молитвы пропадают, которые бы его крест притянул. Какая душа в них не нуждается?

Збоинский опустил глаза. Весь день потом ходил снова гневный, а на завтра на три дня выехал в окрестности.

Не мог себе простить, что пошёл за советом жены. Мечникова также чувствовала, что поступила не подумав, с великой заботой о судьбе дочери. Грызлись оба. Прошёл Великий пост, наступила Пасха и весна. В этом году она была поздней, но, как обычно, тем более быстрой. В глазах со дня на день зеленел мир, потрескались деревья и воздух вдруг потеплел. Ядзи она напомнила прошлые года, возобновила горе и тоску по прошлому. Ходила в сад плакать. Крест, который так желала поставить, беспокоил её. Пересчитала свои деньги и имела более тридцати битых талеров, то есть в два раза больше того, сколько нужно было на самый лучший крест. Хотела его поручиь подстаросте, но тот был неизмерно занят и никогда с ним встре титься не могла. Поэтому решила воспользоваться Никитой, который так любил Янаша, и выследила его после обеда, когда он стоял на крыльце, чтобы с тем побежать к нему.