Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Он разложил документы и начал наощупь искать очки.

– Ты бы с дороги что съел? Гм? Дорогой мой, но нет в доме ничего. Постные дни, я за этим строго слежу. От этого всё неблагословенье Божье.

Бормотал уже только погружённый в чтение. Янаш пошёл в новое жильё и чтобы избежать дальнейшего разговора. Едва немного отдохнув, нужно было начинать реставрацию комнаты, которую долгое пребывание в ней Шкварки превратило в настоящую руину. Янаш смеялся и вздыхал – но должен был работать.

Весь вечер ушёл на разговор о процессе. Корчак был бесконечно рад.

– Теперь ты меня отблагодарил за всё, сколько я сделал для тебя, – отозвался старый. Увидел, что Янаш усмехается и сам также начал смеяться.

– Мой голубок, – вставил он, – благодеяния локтем не меряют, – вдовий грош. Я бедный. Я дал тебе схоронение от доброго сердца.

– Не будем говорить ни о том, что вы дали для меня, ни что я для вас сделал, – сказал Янаш.

Жизнь тащилась по-старому. На второй день для забавы нашлись документы для переписывания, но старый Корчак с весной стал более слабым. Ноги его распухали, он еле передвигался. Янаш советовал сходить к доктору.

– Та! Та! Та! К какому доктору? А сколько же их тут? При его величестве короле один, и то еврей. В Кракове, может, два. Там на вес золота не купить помощи, только аптеки! Разве я позволю себе? Руина…

Не хотел о том слушать. В деревне была баба, известная своими отварами, мазями и заговорами.

По её совету старик уже использовал кошачье сало, но это не помогало. Позванная Войцешина велела обвязать ноги… Они выглядели красными и блестящими. Сожгла около них несколько льняных нитей, бормоча и бросая что-то прочь. Велела заново обвязать и дала можжевеловых ягод для питья.

Через пару дней ему сделалось лучше. Шкварка говорил о новом процессе, но встать не мог, а питаться лучше не хотел. Яйца, на которые уговорил себя, приказал собирать по деревне у милосердных женщин бесплатно, как для больного пана. Плохие оставил для службы.

Около святых Петра и Павла после разных переходов и советов Войцешины, Корчак заболел так, что испугался за жизнь. В одну ночь его особенно душило так, что, казалось, кончится. Янаш посадил его на стул и так он пробыл до утра, дремля.

– На всякий случай, – отозвался он, – хоть нет ничего страшного, но я хотел бы увидиться с ксендзем, только не с тем отвратительным попом.

– Откуда же мы достанем иного, – сказал Янаш, – нужно бы коней послать.

– Да, голубок, и за фуру заплатить, и ксендзу что-то дать…

Он подумал.

– Ну, тогда проси этого попа, хорошо; захочет прийти – поговорим, а нет – я в этом неповинен. Он перед Господом Богом ответит. Мне всё одно, на него грех. И будь что будет, четыре шага во двор, больше, чем тинф, не дам – и то Боратинка.

Старик бормотал:

– Пусть мальчик пойдёт пробоща попросит.

– Я пойду, – сказал Янаш.

– Нет, ты сиди, я хочу, чтобы он обиделся и не пришёл, тогда все мои грехи, голубочек, передут на его совесть.

Старичок закашлял.

Слуга побежал в дом приходского священника.

Через четверть часа с великим шумом вбежал пробощ. Остановился на пороге, оба подняли друг на друга глаза. Присмотревшись к нему, ксендз смягчился, кивнул головой, не говоря ни слова, взял стул и сел при нём.

Все вышли.

Янаш, бывший в третьей комнате, временами только слышал то повышенный голос пробоща, то тихий, но напряжённый Корчака. Когда его позвали, Шкварка сидел нахмуренный на стуле, а пробощ пошёл за святым причастием и маслом.

– На всякий случай, – говорил старый.

Обряд совершился примерно, потому что старичок, несмотря на вздутые ноги, хотел встать на колени. Янаш и мальчик держали его под руки. Бил себя в грудь и плакал. Когда всё окончилось, приготовленный тинф он хотел дать священнику, но тот от него отказался.

– Ты был, вельможный пан, моим патроном, это нужное служение. Что там между нами некогда были конфликты, пусть будет забыто, а когда, даст Бог, выздоровеешь…

– Поправлюсь, даю слово, – замурчал Корчак.

Янаш проводил пробоща к воротам.

– Он до завтра не доживёт, – отозвался ксендз, – подумали вы о себе? Близких родственников он не имеет, могли бы сделать завещание.

– Пусть Бог убережёт, – прервал Янаш, – чтобы в такую минуту думать о себе. Что будет, то будет, пойду куда-нибудь.

– А что ты тут мучился?

Не отвечал Корчак. Попрощались у ворот.

– Жаль мне вас, видит Бог, – вздохнул пробощ.

К ночи стало хуже, опухоль поднималась вверх, Корчак сам это чувствовал.

– Уж со мной ничего не будет, – сказал он, беря Янаша за руку, – дорогой мой, только послушай меня хорошенько. Дай слово, что состояние удержишь и не потеряешь?

– Но что о том говорить. Что о том говорить, – воскликнул Янаш.

– Нужно, потому что чёрт его знает, кто это расхватает… Не потеряешь, говори?

– Не потерял бы, но зачем о том думать.

– Говори, не потеряешь?

Наконец он добился от Янаша слова и поспешно начал говорить:

– Завещание в ящике. Один горшочек денег под грушкой в саду, около камина в избе другой…

Перечисление продолжалось довольно долго, прерываемое вопросами: «А не потеряешь?»

К утру кожушек расстегнулся, старик умер.

Янаш долго стоял удручёный.

Таким дивным стечением обстоятельств, менее всего этого ожидая, Янаш стал наследником деревни и паном значительного капитала, потому что все горшки был полны. Кроме этого, в облигациях имел Корчак трижды по сто тысяч золотых, очень надёжных. Завещание было правомочным, родство делало его со всех мер важным.

Ошибался бы, однако, тот, кто думал, что это сделало Янаша счастливым. Он равнодушно принял милость судьбы, как бы снёс её удар.

После похорон, которые по воле покойника были как можно более скромными, Янаш остался в очищенной избёнке, не зная вполне, что с собой делать. К хозяйству не много имел охоты. Людям теперь мог представиться, как хотел, желал также поблагодарить Збилутовского, который в действительности был творцом этого счастливого случая, и с этой целью выбрался в Краков.

В поход этого года мечник уже выбраться не мог; неволя повлияла на его здоровье – король его от похода освободил. В Межейевицах было грустно и пусто, как никогда.

Поездка в Люблин совсем не помогла Ядзе и чуть не навредила ещё, потому что она пожелала остаться при Аньели и едва слёзы матери это решение перебороли.

Чего никогда не бывало, самые согласные супруги на свете, супруг – самый послушный, жена – самая лучшая, начинали как-то портиться. Несколько раз расходились поссорившись, а хотя потом оба, плача, просили прощения, жизнь уже не шла, как раньше. Отец ворчал на дочку и обнимал её со слезами. Иногда, ища развлечения, Збоинский выезжал на три дня, а проводил две недели и возвращался, как выехал, кислый и недовольный.