Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Ядзю мать была вынуждена отвести от стола, а затем и иные гости постепенно расходились по покоям, только те, что имели полные рюмки, остались за столом.

Мечник прикидывался как мог, что его это не волновало, но в действительности он был сильно затронут состоянием дочки, которое все заметили и должны были себе объяснить. Мать, отведя Ядзю немного в сторону, заклинала её всем святым, чтобы опомнилась, не давала повода для слухов и была спокойной. Спустя какое-то время бледная Ядзя появилась в кругу ровесниц и старалась вести какой-то нейтральный разговор; Збоинский также разговаривал о чём-то ином, вынуждая пить, и делал, что только мог, дабы стереть воспоминание о том выкрике дочери, звук которого ещё звенел в ушах.

Забава продолжалась, как обычно, допоздна и окончилась виватами на крыльце. Из мортиры стреляли – аж стёкла трещали. Перед утром, однако, все поразъезжались, а те, что ехать не могли, спали во флигелях и в сараях на сене.

Ядзя в платье, как стояла, села, не раздеваясь, на стул, задумчивая и грустная. Затем вошла мечникова.

– Ложись спать! Так поздно!

– А! Матушка, как тут ложиться, как тут спать, когда сердце кровью обливается! Этот человек, этот, в привязанность которого я так верила, этот Янаш, вернувшись из неволи, мог пойти в гнусную службу из-за состояния, не подав даже нам признака жизни!

Мать стояла задумчивая перед ней, борясь с совестью.

– Не обвиняй его, – сказала она. – То, что ты находишь грехом, он, верно, и я, мы считаем заслугой и добродетелью. Зачем он должен был сюда вернуться, как если бы руку за наградой тянул? Зачем? Когда ты, неосторожное дитя, дала ему сто раз почувствовать, что любишь его, я открыто объявила, чтобы не смел на панского ребёнка глаза поднять!

– Матушка, ты это ему говорила? – крикнул Ядзя, ломая руки.

– Если не теми словами, то так же ясно и отчётливо, – произнесла мечникова. – Не хочу, чтобы ты обвиняла его ошибочно. Он знал, что между им и тобой есть пропасть, потому что дочь пана мечника не могла быть женой бедного слуги и сироты.

Ядзя раплакалась, бросилась матери на шею.

– Дорогая матушка! Благодарю тебя! Этими словами ты успокоила меня. Да! Он не мог забыть, он не был неблагодарным, он такой, какой был. Теперь позволь мне помолиться.

– Молись, дитя мой, – ответила Збоинская, – дабы Бог дал тебе покой, душу, разум и забвение прошлого. Да – нужно забыть.

Ядзя в молчании обняла мать и перед кроватью бросилась на колени. Мать увидела её начинающей молитву и вышла. Её как раз искали по всему дому, потому что мечник хотел с ней увидиться и поговорить. Она застала его раздетого, в белом кителе, и ходящего по покою большими шагами. Сопел, вздрагивал и ворчал. Едва он увидел входящую мечникову, резко начал:

– Красиво ваша Ядзя списала! Красиво! Разнесётся по всем окрестностям история! На неё все смотрели.

– Но кто же мог ожидать и что же плохого, что разволновалась?

– Да, да! Это наказание Божье за ложь. Мы получили то, что сами приготовили, – говорил мечник. – И что дальше? Что дальше?

Он остановился, глядя на мечникову, со сложенными на груди руками.

– Я вас спрашиваю. Что дальше?

– Но что же должно быть? Ничего.

– Ничего, несомненно! Будет ещё больший квас в доме и ребёнок сохнуть и вянуть будет, как сох и вял.

– Хочешь отдать ему её? Мечник! – воскликнула Збоинская.

– Я? Я? Ему? Теперь, когда унаследовал без всякого права какое-то там наследство, чтобы люди говорили, что мы на него польстились и что, пока бедным был, то мы его за человека не считали, а теперь его чтим, потому что перьями оброс. Но никогда в жизни! Никогда в жизни!

Мечник ударил себя в грудь.

– Ни раньше, ни теперь и никогда иметь её не будет.

Пани Збоинская прошлась медленно по покою.

– Супруг мой, – сказала она спокойно, – произнеси молитву, ложись спать и дай мне покой. Спокойной ночи!

Мечник ничего не отвечал, стоял у окна задумчивый.

Следующий день был печальным и кропотливым, как все дни после пиршества. Множество неприятностей, великий беспорядок, неоконченные споры остались после дня рождения. Остатки гостей разъезжались, а когда последний двинулся с порога, мечник вздохнул свободней. Ядзя в течении всего дня не показывалась, говорила, что была уставшей и больной. Под вечер она вышла в садик. В углу дома стоял с руками заложенными за спину Никита. Она подбежала к нему.

– Никита! Ты знаешь, он жив…

– Э! Панинка, – усмехнулся дворовый, – я о том гораздо раньше узнал, что он жив. – он понизил голос. – Он же всё-таки ехал сперва к нам сюда, а господа его из местечка отправили в свет, чтобы не решался показываться. Я к нему с этим ездил… и деньги ему возил, но он не хотел их взять.

Ядзя дивно побледнела.

– Говори, – сказала она тихо, – говори мне всё: стало быть, отец и мать знали?

– Да, – говорил Никита. – Как ему запретили здесь показываться, бедняга пошёл в свет без гроша. И поэтому должен был принять ту несчастную службу и терпел такой недостаток, что, встретив его в Люблине, я нашёл его без гроша за душой.

– Он был в Люблине, когда мы там были.

– А был, – продолжал дальше Никита, – но сразу выехал, чтобы не выставлять против себя пана и пани.

Ядзя смолчала, только головой кивнула Никите и пошла дальше, дабы скрыть волнение.

В последующие дни в доме было невыносимо грустно и трудно выжить. Мечник постоянно гневался, ругался, метался и ничто в доме ему угодить не могло. Отругал эконома, охмистрину, жену, всю службу, в вскоре потом выехал в окрестности и неделю его в доме не было, а, вернувшись, прежде чем вылез из брички, уже на весь двор кричал и бесчестил. Стал таким странно раздражительным, каким не был.

У стола не говорил дочки ничего – присматривался издалека, не мог ничего найти для упрёка, потому что молчала и вовсе не отзывалась – бурчал поэтому на других, а на неё только смотрел искоса.

С маленькими переменами настроения так прошли лето и осень, прерываемые только получаемыми новостями от войска, которое после взятия Язловца ожидали увидеть входящим на Волошчизну. Известно, какие этот поход против турок принёс маленькие плоды. Уже осенью, когда двор находился в Жолкве, мечник пожелал поехать к королю и велел собираться в дорогу. Его мучила печаль Ядзи, которую любил, но был ею очень недоволен. О Янаше с того обеда речи вовсе не было, ни он, ни мать имени его не вспоминали.

Мечник накануне отъезда в Жолкву вечером послал за Ядзей, чтобы к нему пришла.

Девушка немедленно прибежала.

Взволнованный уже самой мыслью о разговоре, какой имел произойти, Збоинский заранее показывал какое-то особенное состояние ума. Посмотрел на дочку, не мог решиться на слово.

– Слушай-ка, Ядзя, – сказал он, – однажды нам нужно поговорить открыто. Душить себя ни к чему не годится. Пренебрегаешь достойными людьми, что к тебе рекомендуются… плачешь, вздыхаешь, делаешь себя несчастной, а нас тиранами; однажды это должно закончиться. Закружилась голова у тебя или какого чёрта! Полюбила этого продягу, Янаша. Не имею ничего против него, потому что парень он честный, но ему далеко до того, чтобы смел тянуться за рукой моей дочери! Далеко! Это я никогда не позволю, это нужно выбить из головы. Понимаешь?!