Генри Джеймс - Бостонцы

Когда молодые люди из Колледжа продолжили настаивать на своём, она изрядно удивила их, спросив со смехом, не собираются ли они «обмануть и запутать» её. Они ушли, уступив последнему замечанию миссис Таррант:

– Боюсь, вы почувствуете, что ещё не способны понять нас.

Маттиас Пардон остался. Её родители, выразив уверенность, что он извинит их, отправились спать. Он пробыл там ещё довольно долго – около часа. И то, что он говорил, заставило Верену думать, что он, возможно, хотел бы жениться на ней. Но слушая его, она подумала, что для неё не составит никакого труда пообещать Олив то, что для той так важно. Он был очень мил, и знал практически всё обо всём, или, по крайней мере, обо всех, и мог обеспечить ей достойную и интересную жизнь. Но она всё равно не хотела бы выходить за него, и после того как он ушёл, подумала, что, раз уж на то пошло, вообще не хотела бы ни за кого выходить. Так что ей будет очень просто пообещать это Олив и тем самым доставить подруге огромную радость!

В свою следующую встречу с Олив Верена сказала, что готова дать обещание, о котором та просила. Но, к её величайшему удивлению, мисс Ченселлор в ответ предупреждающе подняла палец и поинтересовалась, к чему такая спешка. Её страстное нетерпение, казалось, уступило место другим соображениям, которым предшествовали долгие размышления. Но решение это было с оттенком горечи, настолько сильной, насколько это возможно для женщины, которая старается верить в лучшее.

– Вы больше не требуете никаких обещаний? – спросила Верена. – Олив, как вы изменились!

– Моё дорогое дитя, вы ещё так юны – так невероятно юны. Мне уже тысяча лет, я пережила многие поколения и многие века. Я знаю то, что я знаю, потому что у меня есть опыт. Вы знаете что-то только благодаря своему воображению. И поэтому вы так свежи и искренни. Я почти забыла об этой разнице между нами – что вы ещё почти ребёнок, несмотря на ваше великое предназначение. Я забыла об этом тогда, но теперь вспомнила. Есть вещи, через которые вы должны пройти, и с моей стороны будет ошибкой мешать этому. Теперь я отчётливо это понимаю. И я понимаю, что до сих пор во мне говорила зависть – моя неусыпная жадная зависть. Во мне её слишком много, хотя это не значит, что зависть чисто женское качество. Мне не нужны ваши обязательства, а только ваше доверие и всё, что из него вытекает. Я надеюсь всей душой, что вы никогда не выйдете замуж, но вовсе не из-за того, что пообещали мне. Вы знаете, о чём я думаю – что пожертвовать чем-либо ради великого дела очень благородно. Священнослужители, – если они настоящие священнослужители, – никогда не женятся, а то, что мы с вами считаем нашим долгом, тоже своего рода служение. Мне очень жаль, что и дружбы, и веры, и щедрости, и самого интересного занятия в мире – даже такого сочетания может быть недостаточно для того, чтобы жить только ради всего этого. Ни один мужчина ни на волос не принимает всерьёз то, чего мы пытаемся достичь. Они ненавидят это, они презирают это и будут пытаться искоренить при каждой возможности. О да, я знаю, некоторые мужчины притворяются, что поддерживают нас, но я не могу доверять даже им! С любым из них я готова при необходимости сражаться не на жизнь, а на смерть. Конечно, некоторым лицам мужского пола хочется вести себя немного покровительственно по отношению к нам: дружески похлопать нас по спине и посоветовать пойти на некоторые уступки, или согласиться с тем, что есть пара вещей, из-за которых это общество нам не подходит. Но любой мужчина, прикидывающийся, что целиком принимает наши требования такими, как мы с вами их понимаем, по своему собственному желанию и до того, как мы его принудим к этому – такой мужчина собирается предать нас. Есть множество мужчин, которые с удовольствием заткнут вам рот своим поцелуем. Если вы однажды станете опасны для их самолюбия, их архаичных интересов, их аморальности – а я каждый день молю небеса, чтобы это случилось! – для любого из них будет величайшей победой убедить вас в том, что он вас любит. И после этого вы увидите, что он сделает с вами, и как далеко заведёт его эта любовь! Это будет худший день для вас, для меня и для всех нас, если вы поверите чему-то подобному. Но сейчас я, как видите, спокойна. Я всё уже обдумала.

Верена слушала всё это, и глаза её сияли.

– Олив, да вы сами просто великолепный оратор! – воскликнула она. – Будь ваша воля, вы бы легко заткнули меня за пояс.

Мисс Ченселлор печально покачала головой, и это движение выдавало то, что она польщена.

– Я могу говорить с вами. Но это ничего не доказывает. Любое бессловесное творение природы, даже камни на улице, обретут голос, чтобы говорить с вами. Я не способна на большее – я слишком стеснительная и сухая.

Эта молодая леди, поборов, наконец, бури и волны эмоций, вошла в тихую гавань доводов разума, и внезапно преобразилась. Её тон был исполнен мягкости и сочувствия, нежности и достоинства, мудрого спокойствия, которое очень ценили те, кто знал её достаточно хорошо, чтобы любить её, и которое всегда так поражало Верену своим благородством. Впрочем, она редко бывала такой на публике. Это были очень личные чувства мисс Ченселлор. Одно из них овладело ею сейчас, и она продолжила объяснять свою непоследовательность, которая так озадачила её подругу, всё с той же спокойной ясностью женщины, чья склонность к самоанализу была такой же острой, как и её суждения.

– Не считайте меня капризной, но я доверяю вам и без всяких обязательств. Я обязана вам, я обязана всем, и приношу извинения за мою грубость и жесткость в доме вашей матери. Это было сильнее меня – видеть этих молодых людей и опасность, которую они для вас представляли. Сама мысль об этом в тот момент приводила меня в ярость. Я всё ещё вижу, что вы в опасности, но я теперь вижу и другое. Я обрела душевное равновесие. Вы должны быть под защитой, Верена, вас нужно оберегать. Но эта защита не должна связывать вам руки. Она должна вырасти из обострения ваших собственных чувств, вашей восприимчивости, из вашего мировоззрения, из представлений о себе самой, из вашей уверенности, что ваша работа и ваша свобода превыше всего. И что свобода для нас с вами не в том, чтобы фанатично отказываться делать что-то, хотя вас часто будут просить о чём-нибудь другие, – но я никогда! – последние слова мисс Ченселлор произнесла с гордостью, почти с пафосом. – Не обещайте, не обещайте ничего! – продолжила она. – Мне всё равно, пообещаете вы или нет. Но не подведите меня, не подведите меня, или я умру!

Её манера оправдывать своё непостоянство была чисто женской. Она хотела убедить собеседницу, что презирает обязательства и в то же время была бы рада, если бы Верена наслаждалась свободой, которая так важна для неё, но только в строго отведённых рамках. Девушка полностью подчинялась её влиянию. У неё были интересы и увлечения, которые она держала при себе, и она вовсе не думала всё время о несчастьях женщин. Но тон Олив сработал подобно заклинанию, и она поняла, что есть что-то такое в знаниях её подруги и в её возвышенных взглядах, к чему её душа с готовностью тянется. Мисс Ченселлор была хорошо знакома с историей и философией, или, по крайней мере, казалась таковой Верене, которая чувствовала, что совокупность знаний в этих областях позволяет человеку управлять своей жизнью разумно. И она поддалась простому порыву угодить ей, как будто для неё не было ничего хуже, чем не угодить Олив. Недовольства, несогласия, разочарования Олив всегда были очень трагичными и поистине запоминающимися. Она бледнела, хотя, в отличие от большинства женщин, обычно не проливала слёз, – она могла плакать от злости, но не от боли, – но душа её как будто начинала спотыкаться, тяжело дыша и страдая от тяжкой неизлечимой раны. С другой стороны, её благодарность, её удовлетворение было нежным как западный ветерок. И редчайшим знаком расположения с её стороны было добровольно считать себя обязанной мужчине из благодарности. Она считала, что все мужчины в таком огромном долгу перед противоположным полом, что у каждой отдельной женщины есть неограниченный кредит по отношению к любому из них. Она просто неспособна израсходовать этот всеобщий женский вклад. Неожиданно сдержанная речь, убеждающая Верену не совершать ошибку и не вступать в брак, показалась девушке необычайно возвышенной, почти античной в своей мудрости, достойной Электры или Антигоны. Поэтому ей ещё сильнее захотелось чем-то отблагодарить Олив, несмотря на то, что та сказала, что не примет никаких обещаний.