Орхан Памук - Дом тишины

И тогда я заметил, что вместе с пластинкой, забытой тобой в машине, Сердар взял и тетрадь Фарука. Мы пришли в Нижний квартал, и тогда он остановился под фонарем рассмотреть обложку пластинки.

– Я взял потому, что меня взбесило, что он считает всех прислугой своего отца! – сказал он.

– Ну и зря, – сказал Мустафа. – Напрасно только его разозлил.

– Если хотите, – вмешался я, – дайте мне пластинку, а я отнесу ему обратно.

– Ей-богу, у этого парня не все дома! – сказал Сердар.

– Та‑а‑ак, – угрожающе протянул Мустафа. – Ты больше не будешь называть Хасана придурком, шакалом или чем-то подобным при посторонних.

Сердар замолчал. Мы молча шли вниз с холма. Я подумал, что на двенадцать тысяч лир, которые лежали в кармане у Мустафы, можно купить перочинный нож с перламутровой рукояткой, какой я видел в Пендике, или кожаные зимние ботинки на резиновой подошве. А если немного добавить, то можно купить даже пистолет. Мы дошли до кофейни, и они остановились.

– Ну что, – сказал Мустафа, – теперь расходимся.

– На стенках писать больше не будем? – спросил я.

– Нет, – ответил Мустафа. – Опять дождь пойдет, промокнем. Краска и кисти сегодня ночью остаются у тебя, Хасан. Ладно?

Они оба уйдут к себе домой, в Нижний квартал, а я вернусь и поднимусь на холм. 12 000: 3 = 4000 лир. И еще тетрадь и пластинка Нильгюн.

– Что случилось? – спросил Мустафа. – Ты чего молчишь? Ну все, расходимся. – Потом он сделал вид, будто о чем-то вспомнил. – А! – сказал он. – Вот тебе, Хасан, сигареты и спички, покури.

Я не собирался брать, но он так на меня посмотрел, что пришлось взять.

– Спасибо сказать не хочешь? – спросил он.

– Спасибо.

Они развернулись и ушли. Я посмотрел им вслед – на четыре тысячи лир можно много чего купить! Они прошли мимо освещенной витрины пекарни и скрылись в темноте. А потом я внезапно крикнул:

– Мустафа! – И услышал, как их шаги тут же затихли.

– Что случилось? – отозвался он.

Я немного постоял, а потом подбежал к ним.

– Мустафа, можно я возьму эту тетрадь и пластинку? – спросил я, переводя дыхание.

– Что ты собираешься делать? – спросил Сердар. – Что, в самом деле назад их понесешь?

– Мне больше ничего не надо, – ответил я. – Отдайте их мне, и достаточно.

– Отдай ему, – сказал Мустафа.

Сердар отдал и тетрадь, и пластинку.

– У тебя не все дома? – спросил он.

– Замолчи! – велел ему Мустафа. А потом добавил: – Послушай, Хасан. Только не пойми неправильно – мы решили потратить эти двенадцать тысяч лир на необходимые сейчас общие расходы. Нам самим достанется очень мало. Если хочешь, возьми пятьсот лир, которые по праву принадлежат тебе.

– Нет, – сказал я. – Пусть все достанется союзу и будет потрачено на борьбу с врагами. Я себе ничего не хочу.

– Но пластинку-то ты берешь! – крикнул на меня Сердар.

Тогда я растерялся, взял причитавшиеся мне пятьсот лир и положил в карман.

– Хорошо! – сказал Сердар. – Теперь твоей доли в этих двенадцати тысячах нет. Ну и надеемся, ты никому не скажешь!

– Не скажет! – убежденно сказал Мустафа. – Он не такой дурак, как ты думаешь. Он хитрый, но виду не подает. Смотри, как он вернулся, чтобы получить свое.

– Ах ты, пройдоха! – сказал Сердар.

– Ну да ладно, – произнес Мустафа, они повернулись и ушли.

Я некоторое время смотрел им вслед и слушал, о чем они говорят. Может быть, они смеются надо мной. Я посмотрел еще немного, потом закурил сигарету и пошел вверх на холм, в руках банка краски, кисти, тетрадь и пластинка. Завтра утром пойду на пляж. Если Мустафа придет – то увидит, не придет – то не увидит, и тогда я скажу ему вечером: «Я приходил утром наблюдать за девушкой, а ты нет!» – и он поймет, что я научился дисциплине. Черт бы их всех побрал!

Поднявшись еще немного, я услышал, как кричит Метин, и растерялся: там, впереди, в бесконечной бескрайней тьме, Метин ругается сам с собой. Я подошел, тихонько шагая по мокрому асфальту, и попытался разглядеть его, но только услышал, как он ругается во всю мочь, как будто перед ним кто-то связанный. Услышав странный звук удара о пластмассу, я удивился и отошел с дороги в сторонку, а приблизившись, понял, что он пинает свою машину. Он с ругательствами лупит по ней, как разъяренный извозчик, избивающий свою непослушную лошадь, но машина из пластика и металла не может ответить ему так, как он хочет, и, кажется, из-за этого он ругается еще больше. В голову мне пришла странная мысль – я ведь тоже могу пойти и побить Метина! Я подумал: ураганы, смерти, землетрясения. Все это важно? Я брошу все, что держу в руках, и внезапно нападу на него – почему ты не узнал меня, почему забыл меня?! Ты хорошо знаешь человека. Наблюдаешь за ним издали, знаешь всю его жизнь, а он тебя совершенно не знает и не узнаёт, живет себе своей жизнью. Однажды все узнают обо мне – обязательно узнают. Я оставил этого несчастного: пусть пинает свою машину. Я пошел через сад с лужами грязи, чтобы не попасться ему на глаза, но, проходя мимо, услышал, что он ругается из-за какой-то девчонки, – я думал, что из-за потерянных денег и машины! Он ругается, повторяя то самое слово, которым называют продажных женщин! Я иногда боюсь этого слова, такие женщины – ужасны, мне неприятно, стараюсь не думать о них. Я шел дальше.

Может быть, Нильгюн, это тебя он так называет, подумал я, а может быть, другую. Какое отвратительное слово! Женщины иногда пугают меня. В них будто скрыто что-то непонятное, какие-то темные мысли, которые невозможно узнать; иногда в них бывает нечто такое ужасное, что если ты поддашься – случится беда, подобная смерти, но смотрите – она как ни в чем не бывало повязала синей лентой волосы, снова стоит и улыбается, потаскуха такая! Небо вдалеке стало ярко-желтым, и я испугался молнии. Тучи, темные ураганы, мысли, не понятые мной! Мы все – как рабы неизвестного таинственного хозяина, иногда мы пытаемся остановиться или восстать, но затем нам становится страшно: хозяин низвергнет на меня гром и молнии, неведомые беды и несчастья! И тогда я буду довольствоваться жизнью под лучами спокойного света нашего дома, не бунтуя и не догадываясь ни о чем. Я боюсь греха! Как и мой несчастный отец, продавец лотерейных билетов.

Я увидел, что свет у нас дома все еще горит, и в это время дождь закапал опять. Подойдя к дому, я заглянул в окно и увидел, что не спят оба – и отец, и мать. Интересно, что этот калека опять наговорил ей про меня, что она лишилась сна? Ну конечно! Бакалейщик все рассказал! Подлый толстяк, сразу прибежал! Он, конечно же, сказал отцу: «Измаил, твой сын пришел сегодня утром ко мне в магазин, разорвал и побросал газеты с журналами, угрожал мне! Я не знаю, с кем он связался, что так взбесился!» А мой несчастный лотерейщик-папа, который ни о чем, кроме денег, не думает, естественно, спросил: «На сколько у тебя убыток?» – и, непонятно зачем, заплатил за отвратительные газеты. Нет, понятно зачем – чтобы вечером устроить мне за это взбучку, но только если сможешь меня найти. Я никак не мог решить, входить или нет, и продолжал стоять там. Я смотрел через окна в дом, наблюдал за родителями. Когда дождь закапал опять, я положил краски, пластинку Нильгюн и тетрадь Фарука на отлив закрытого окна моей комнаты и, стоя под стеной, смотрел на дождь и думал. Хлынул сильный дождь.