Уильям Фолкнер - Звук и ярость

– Будьте так добры, сударыня, у вас есть булка за пять центов?

Она достала из-под прилавка вырезанный из газеты бумажный квадрат, положила на прилавок и завернула в него булку. Я положил на прилавок монету девочки и еще одну

– И будьте добры, еще одну такую же плюшку, сударыня.

Она достала еще одну плюшку.

– Дайте мне ваш пакет, – сказала она.

Я отдал ей сверток, и она развернула плюшки, и приложила к ним третью, и завернула их, и взяла монеты, и нащупала в кармане передника два медяка, и дала их мне. Я передал их девочке. Ее пальцы сомкнулись вокруг них, влажные и теплые, как червячки.

– Вы для нее купили эту плюшку? – сказала хозяйка.

– Да, мэм, – сказал я. – Наверное, запах ваших изделий нравится ей не меньше, чем мне.

Я взял оба свертка, отдал хлеб девочке, а хозяйка, вся чугунно-серая, смотрела на нас из-за прилавка с холодной непреложностью.

– Погодите минутку, – сказала она и прошла в глубину помещения. Снова открылась и закрылась внутренняя дверь. Девочка глядела на меня, прижимая булку к своему грязному платью.

– Как тебя зовут? – сказал я. Она отвела взгляд, но по-прежнему сохраняла полную неподвижность. Казалось, она даже не дышала. Вернулась хозяйка. В руке она держала что-то бесформенное. Она несла этот непонятный комок так, словно это была ручная крыса, которая сдохла.

– Вот, – сказала она. Девочка посмотрела на нее. – Возьми, – сказала хозяйка, тыча комком в девочку. – У нее только вид такой. А начнешь есть, и никакой разницы не заметишь. Бери же, я не могу стоять тут весь день.

Девочка взяла комок, все еще насторожено глядя на нее. Хозяйка вытерла руки о передник.

– Надо будет починить колокольчик, – сказала она, подошла к двери и рывком отворила ее. Колокольчик звякнул один раз, чуть слышно, чисто и незримо. Мы пошли к двери, к щурящейся спине хозяйки.

– Спасибо за сдобу, – сказал я.

– Уж эти иностранцы, – сказала она, вглядываясь в полутьму, где звякнул колокольчик. – Послушайте моего совета, молодой человек, держитесь от них подальше.

– Да, мэм, – сказал я. – Идем, сестричка. – Мы вышли. – Благодарю вас, сударыня.

Она притянула к себе дверь, потом снова распахнула, заставив колокольчик издать его единственную негромкую ноту.

– Иностранцы! – сказала она, щурясь на колокольчик.

Мы пошли по улице.

– Ну-с, – сказал я, – как насчет мороженого? – Она кусала корявую сдобу. – Ты любишь мороженое? – Она обратила на меня черный неподвижный взгляд, продолжая жевать. – Пошли.

Мы дошли до аптеки и взяли мороженого. Она по-прежнему прижимала к себе булку.

– Почему ты ее не положишь, тебе ведь удобнее будет есть? – сказал я, протягивая руку. Но она крепко держала булку и жевала мороженое, словно это была тянучка. Надкусанная сдоба лежала на столике. Девочка сосредоточенно съела мороженое, а затем опять вгрызлась в сдобу, посматривая на витрины. Я доел мороженое, и мы вышли на улицу.

– В какой стороне твой дом? – сказал я.

Двуколка, та самая, с белой лошадью. Только Док Пибоди очень уж жирен. Триста фунтов. Едешь с ним в гору, цепляешься изо всех сил. Дети. Идти пешком легче, чем так цепляться. Ты уже была у доктора Кэдди

Для чего я не могу просить сейчас после все будет хорошо будет уже не важно

Потому что женщины так хрупки так таинственны сказал отец. Хрупкое равновесие периодической скверны уравновешенной между двумя лунами. Лунами сказал он полные и желтые как августовские луны ее ляжки ее бедра. Вне вне их всегда кроме. Желтые. Как подошвы ног от ходьбы. Потом узнать, что какой-то мужчина что все это таинственное властное скрытое. И все это внутри них облекается вкрадчивостью и ждет только прикосновения чтобы. Жидкое гниение как поднявшаяся со дна падаль плывущая как белесая резина дрябло наполненная мешая запах жимолости.

– А не лучше ли тебе отнести хлеб домой?

Она посмотрела на меня. Она жевала тихо и сосредоточенно, по ее горлу через правильные интервалы проходила легкая волна. Я развернул мой пакет и дал ей плюшку.

– До свидания, – сказал я.

Я пошел дальше. Потом я оглянулся. Она была прямо позади меня.

– Тебе в эту сторону?

Она ничего не сказала. Она шагала рядом со мной, почти у меня под локтем, и ела. Мы пошли дальше. Было тихо, нам почти не встречались прохожие мешая запах жимолости Она бы мне сказала чтобы я не сидел там на ступеньках не слышал как в сумерках хлопает ее дверь как Бенджи все еще плачет Ужин она тогда сошла бы вниз мешая запах жимолости со всем этим Мы дошли до угла.

– Ну, мне туда, – сказал я. – До свидания. – Она тоже остановилась. Она дожевала последний кусок сдобы, а затем принялась за плюшку, глядя на меня над обгрызанным краем. – До свидания, – сказал я, свернул в боковую улицу, и пошел дальше, и дошел до следующего угла, и только тогда остановился.

– В какой стороне ты живешь? – сказал я. – Вот в той? – я указал дальше по улице. Она по-прежнему смотрела на меня. – Ты живешь вон там? Уж наверное ты живешь рядом со станцией, где ходят поезда. Ведь так? – Она продолжала смотреть на меня, безмятежная, затаенная, жующая. Улица и впереди и сзади была пуста, тихие газоны и дома, очень аккуратные среди деревьев, но ни одного человека нигде, кроме перекрестка, откуда мы пришли. Мы повернулись и пошли назад. Перед какой-то лавкой сидели на стульях двое мужчин.

– Может быть, вы знаете эту девочку? Она идет за мной, и я никак не могу от нее добиться, где она живет.

Они перестали смотреть на меня и посмотрели на нее.

– Тут недавно итальянцы поселились. Несколько семей. Так она, наверно, ихняя, – сказал один из них. На нем был порыжелый сюртук. – Я ее вроде бы видел. Как тебя звать, девочка? – Она некоторое время смотрела на него черным взглядом, а ее челюсти сосредоточенно двигались. Она глотала, не переставая жевать.

– Может, она только по-итальянски и говорит, – сказал второй.

– Ее послали за хлебом, – сказал я. – Значит, как-то она объясняться умеет.

– Как звать твоего папу? – сказал первый. – Пит? Джо? Его звать Джон, а?

Она откусила кусок плюшки.

– Что мне с ней делать? – сказал я. – Она идет и идет за мной. А мне пора возвращаться в Бостон.

– Вы что, из университета?

– Да, сэр. И мне уже нужно возвращаться.

– Так пройдите дальше по улице и сдайте ее Энсу. Он наверняка в прокатной конюшне. Ну, шериф.

– Пожалуй, я так и сделаю, – сказал я. – Надо же о ней как-то позаботиться. Весьма признателен. Пошли, сестричка.

Мы пошли по улице, по теневой стороне, где тень ломаного фасада медленным пятном ползла по мостовой. Мы подошли к прокатной конюшне. Шерифа там не оказалось. Мужчина, сидевший на стуле, откинутом к косяку низкой широкой двери, за которой темный прохладный аммиачный ветерок гулял между двумя рядами стойл, посоветовал заглянуть на почту. Он тоже ее не знал.